- Стой!
Мы закружились на месте и вдруг кинулись к лесу. За нами погнался топот. А мы бежали в тени вагонов.
- Стой, дряни! Убьют!
Паровоз как черный обрубок, а лес слева.
- Стой!
Не хватало дыхания. В том лесу нас никто не найдет, если ноги еще будут гнуться, если не разорвет изнутри. Мы срезали через кустарник, ощутили запах леса и был я уже возле самых дубов.
Голос сзади догонял:
- Стой, туда нельзя! Нельзя! Стой!
А мы верили, что можно только туда, потому что топот уже бил нас по головам, тащил назад, отнимал силы. Дубы пропустили нас, точно это были ворота. Только бы мы не побежали в разные стороны. И тут, еще не понимая, что происходит, вися в воздухе над канавой и вытянув руки, чтобы схватиться за кусты, мы перестали видеть кусты, лес и все остальное. Мы ослепли. Пламя вырвалось прямо перед нами, и, только грохнувшись на песок, уцепившись за ветки, мы услышали выстрел. В ту же секунду Вилька схватил меня за грудь и закричал, раскрытыми и страшными глазами глядя на меня:
- Не надо! Не надо! Что? Что? — И прижимал меня к земле, а по его лицу катились слезы.
Тогда я начал трясти его. Он замолчал и смотрел на меня, разинув рот, удивленно и бессмысленно. И мы поняли, что живы, что ничего не случилось. Посмотрели назад и увидели, что недалеко от паровоза нелепо, вихляво крутится на одном месте тонкая головастая фигура. Крутится и как будто хочет схватить саму себя, и не может, и раскачивается все больше, как на сильном ветру. И еще грозный и какой-то умоляющий висит в воздухе крик:
- Нельзя туда! Стой! Убьют!
И в этот крик впивается выстрел. И все еще покачиваются возле нас ветки.
- Уууу, — донеслось от паровоза. — Уууу, — неслось почти нечеловеческое, воющее, собачье. Но нет, все же человеческое.
И еще несколько шагов к нам, а потом снова волчком, хватая самого себя. И он упал.
Мы выпустили ветки, и звездное небо упало на нас, когда мы скатились вниз, пустые, немые. И небо все падало, когда к нам прыгнули, ощупали, подняли и повели прямо на свет прожектора. Мы смотрели в ту сторону, где стоял паровоз. Маковки там уже не было. Пусто и тихо, как будто ничего не случилось. И мы шли очень долго, продираясь сквозь свет прожектора и все стараясь посмотреть на паровоз, оглянуться, вернуть время, смотать его, как распустившуюся катушку. А вокруг не было ничего. И нас больше не было. Вот теперь с нами действительно все.
Через полчаса мы стояли в знакомом кабинете, зажатые между стеной и столом, и были согласны на что угодно, лишь бы ничего не видеть и не слышать. А Маковка в болтающейся на одном плече гимнастерке - а другое плечо было забинтовано, и почти вся рука голая и желтая от йода, — прикуривая от лампы неловко и нервно - папироса дрожала у него во рту, — отдавал распоряжения пограничникам. Несколько раз крутил ручку телефона и наконец повернулся к нам, зеленый еще больше, чем прежде.
- Вон отсюда, дряни этакие! — На лице его была боль, оно морщилось. — Кругляк, принеси им паек на три дня.
Пограничник ушел.
— Вы меня поняли — вон! — И, нагнувшись, спрятав на мгновение голову под стол и шумно дыша, он здоровой рукой вытащил из-под стола мешок муки, приподнял его и ногой подтолкнул к нам.
— А денег у вас больше нет. Все на муку истрачены. Нож и ключ я забираю. И вот по этой записке получите во Львове у коменданта билеты до Ленинграда. Дряни, на мою голову. Стыд у вас есть?.. Вон!
Медленно отъезжала от нас станция, рыночный навес, и немые дубы еле светились на утреннем солнце. На перроне стояло несколько пограничников, заслоняя собой ту самую решетку. Мы с Вилькой стояли у окна и не смотрели друг на друга.
Этим утром, гулким и разорванным на части, мы начинали с ним какую-то другую жизнь, молчаливую и суровую. Станция укатила, точно ее не было на земле. Поднялась насыпь, на ней надпись из белого камня: «МИР». Поезд настойчиво рвался вперед. И мы знали, что в этой новой жизни с нами ничего не случится. Все будет хорошо. Только надо на равной. В глаза летела пыль, на лицо садилась сажа. Но нам просто невозможно было посмотреть назад. И назад, и на стоявший у наших ног мешок муки, купленный вовсе не нами, но все же для нас, и не за деньги, а за что-то большее, чему нет цены. И хлеб из этой муки будет и горьким, и настоящим.
