Отречение от искусства было равносильно погибели. Но ведь и Раечку скидывать с житейских счетов не приходилось…
Так сидели друзья, лениво водя смычками, и не бессмертное «Сотворение мира» великого Гайдна занимало их воображение, а страшные, непостижимые дела того мира, что бурлил за синими вечерними окнами уютного дома: там скрипящие на снегу топали шаги и кто-то крикнул протяжно, кто-то пробежал наружи вдоль стены, дробно на бегу стуча в стекла, явно озоруя и вызывая на брань…
В это время раздался резкий звонок, и смолкла музыка, задохнулась; бессильно опустились смычки, и друзья переглянулись тревожно: кто?
Быстрые шаги из передней по коридору.
– Послушайте, отцы-пустынники! Там революция, а вы…
В распахнутой дорогой, запорошенной снегом шубе, раскрасневшийся, весело пахнущий морозцем, стоял в двери, искренно недоумевая, как это можно спокойно сидеть за нотными тетрадями в этой чистенькой, теплой комнате с голубыми в цветочках обоями, когда…
– Как раз к чаю, – сказал старик Терновской. – Милости просим.
– Какой чай! – воскликнул Дуров. – Одевайтесь, господа, идемте… Это надо видеть, такие события! Ну?
Он торопил, но они не спешили.
– Полноте, какая революция! – Чериковер покривился презрительной гримасой. – Ну, соберется мастеровщина, пошумит…
– Эксцессы не преминут быть, – как-то странно, коверкая русскую речь, заметил Сергей Викторович. – Чистое безумие встревать сейчас… в эти…
– А я, пожалуй, домой пойду, – неуверенность слышалась в голосе Кедрова. – Раечка, верно, беспокоится…
– Ах, Раечка! – фыркнул Дуров. – Скажите пожалуйста! В таком случае – оревуар!
Раскланявшись комически-церемонно, круто повернулся к двери.
– Постой! – вдогонку крикнул Чериковер. – И я с тобой!
– Ну вот, – вздохнул Сергей Викторович, – как хорошо было, сидели себе тихонько, музыкой наслаждались… Ах, беспокойный человек!
На пустыре Старого Бега факелы пылали.
Красноватые отсветы дрожали на вычурных кирпичных стенах Народного дома, на огромных окнах нового среднетехнического училища. А там, где город сваливался под гору, в Ямки, чернела мглистая ночь с далекой цепочкой мутных огоньков на станции Отрожка.
Уже несметная толпа теснилась на Старом Бегу, а люди все шли и шли. Через перекидной мост – с Троицкой, с Привокзального, шли с Грузовой, с нижних улиц. В толчее людской случайный извозчик застрял, дергал вожжами, выкрикивал ошалело: «Эй, поберегись!»
– Сам берегись, борода! – Веселый малый-озорник в картузе с поломанным надвое козырьком вскочил в санки, развалился, дурачась.
Двое пожилых, в замасленных полушубках, – видно, со смены, – выволокли малого из саней.
– Нашел время, оголец!
И тотчас крик врезался в толчею, в неразбериху многолюдства: «Товарищи!»
Невидимые сильные руки подняли человека, поставили в санки. Щуплый, болезненно-бледный, с черными наушниками из-под шляпы, он, казалось, на ладан дышал, и вдруг, поднявшись на облучок саней, над темной, шевелящейся массой толпы, загремел неожиданно могучим басом:
– Слышали про злодейство, товарищи? Ведь это что! Безоружных расстреливали! Вот так… царь-батюшка… рабочий народ встретил! Их кровь… то-ва-ри-щи… взывает… к отмщению, к расплате! Кровь… братьев наших… товарищи!
По мерзлой земле конские копыта застучали. В багровом свете факелов, в дымном чаду, в колеблющихся облачках пара от дыхания сотен людей замелькали верховые. Они окружали, что-то крича, появлялись то тут, то там, наезжая лошадьми на крайних.
– Полиция! Полиция!
Тревожными вспышками приглушенных восклицаний всколыхнулась толпа:
– Спокойно, спокойно, товарищи!
– Не робей, ребята!
– Слушай, – сказал Чериковер. – Надо уходить… Ей-богу, с нашей стороны это просто фанфаронство какое-то…
– Теперь уж не уйдешь, – усмехнулся Дуров. – Полиция не может пробиться, а то мы…
Они выделялись среди всех своими холеными, румяными лицами, дорогими шубами, благоуханьем тонких духов и длинных папирос с золотыми клеймами на мундштуках. Семен Михайлович как-то особенно ощущал свою чужеродность в этой серой, грязноватой толпе; он съежился, даже ростом сделался поменьше. А Дуров? Весело, задиристо поглядывал из-под бобровой шапки, продирался плечом поближе к саням. На слова Чериковера обернулся, сверкнул ослепительной улыбкой: «не уйдешь!»
