На граммофонный диск поставила черную пластинку. Кружился, кружился пухлый голый мальчишка с крылышками, гусиным пером записывал разудалые – эй, да ой, да эх, – чужие, непонятные песни, которые, несмотря на их веселость, не веселили, не радовали, а лишь пуще растравляли тоску и злобу.
Так, в слезах, и встретила милого друга.
А он пришел, сияющий, раскрасневшийся от мороза: принялся взволнованно рассказывать, как все было: факелы, дерзкие речи, тысячи простых людей… извозчик, застрявший в толпе… конные полицейские. И как вдруг его узнали – «Браво, Дуров! Дай им, чертям!» Это его особенно радовало.
– Ты понимаешь, Еленочка? Понимаешь? Народ!
– Подите вы со своим народ! – раздраженно крикнула Бель Элен. – Мне надоели эти ваша детски глюпость! Сидеть в такая дыра… Я есть еще молодой… юнге! Я есть артистка! Я хотель ауфтретен… выступайт! А не сидеть в этот вонючий Воронеж!
– Не трещи, – холодно сказал Дуров. – А то у меня рука легкая… ты знаешь.
Она вспомнила Мадрид. И еще… Кременчуг, кажется? И еще где-то…
Рука у милого друга действительно была легка.
Анатошка бегал по скрипучей лестнице и орал самозабвенно:
– Царя по шее! Царя по шее!
Господин Клементьев взял его за ухо и повел к отцу, приговаривая: «А вот будешь знать, как папаша посечет…» Но Анатошка, изловчась, поддал головой в вислое брюхо господина Клементьева и, по своему обыкновению, провалился сквозь землю.
Тогда малютка Клементьев сказал большому:
– А ведь ты, кукареку, похоже, в охранке служишь.
– Это как понимать? – нахмурился господин Клементьев.
– А так и понимай, июда, что Кривошеина-то не иначе как ты продал.
Крохотный, до полного аршина не доставал, но смелости был такой, что хоть бы и великану впору.
Господин Клементьев даже заикал от удивления. Речь шла о типографии, за которую в свое время сосед загудел в тюрьму. Темные слухи ходили, что дельце это не кто иной, а именно господин Клементьев состряпал.
Задрав бороду, он оттолкнул малютку и важно, величественно проследовал в кабинет.
– Анатолий Леонидыч, – сказал с тревогой в голосе, – хочу вас, сударь, поставить в известность.
Дуров что-то писал, письменный стол был завален газетами и бумагами.
– Да? – спросил рассеянно, продолжая писать.
– Ваш сынок «царю по шее» кричит. Кто научил – вот интересный вопрос.
– Вон что! – рассмеялся Дуров. – Сейчас все так кричат.
– Позвольте ж, однако… – начал было господин Клементьев, но тут появился карлик.
– Что ж это, батюшка Анатолий Леонидыч, – кукарекнул сердито, – пущай хоть он и управитель, а Толюшку за ухи драть – руки коротки. Этак ежели кажный начнет…
– Идите, идите, – с досадой отмахнулся Дуров. – Я сам разберусь…
Они ушли, огорченные. Малютка – тем, что Анатолий Леонидович не приструнил господина Клементьева, не дал ему понять, что он хоть и заметная фигура, а тоже за все просто может вылететь с тепленького местечка. Господину же Клементьеву было обидно, что не высказал свои опасения по поводу повара Слащова, коего подозревал в приверженности к социалистическим идеям. И что «летучки» бумажные э р – э с – д е – э р – п е не он ли, Слащов, на заборе лепил, это еще разобраться надо…
На лестнице опять вертелся Анатошка. Показав господину Клементьеву язык, исчез, провалился, после чего откуда-то, из неизвестного места —
– Что, взял, пузо с бородой! – обидно прокричал и оскорбительно залаял по-собачьи.
– Ох-хо-хо, – горестно пробормотал господин Клементьев. – Достойный растет продолжатель папашиной специальности…
