Дом веселого чародея - страница 42

Шрифт
Интервал

стр.

– И как?

– Да кондуктора кинул, с Проней, считай, вничью.

– С Проней?! Ух ты, черт! Ну, давай, давай…

– Вы ему записку в цирк напишите, к Микитину, – сказал Слащов. – Без записки прогонит.

Дуров черкнул на листке из записной книжки, и приятели собрались было идти, да тут господин Клементьев, откуда ни возьмись. Узнав, в чем дело, тоже про приемы начал, но в разговор встрял Слащов, подстрекнул управляющего, чтоб на деле, мол, попробовал Янова.

– Ведь вы и сами – тоже фу, какой солидный господин!

– А ну-ка, ну-ка! – развеселился Дуров. – Суди, Слащов!

Через минуту господин Клементьев сконфуженно поднялся с земли и, отряхиваясь, сказал:

– Однако ты, брат, облом! Этак и кости переломать – раз плюнуть…


Полотняный купол цирка на Мясницкой тускло, красновато светился, как восходящая фантастическая планета из нашумевших уэллсовских романов.

Множество народу толклось у входа, глазело на небывалые изображения. В дрожащем сиянье вольтовых дуг грубо написанные исполинские фигуры возвышались над окошечками касс: борец и клоун. Залихватски закрученные колечками усы и пестрый наряд последнего приводили зевак в особое восхищенье. «Ну, этот врежет! – слышалось в толпе. – Нашему Дурову на зуб не попадайся!» И смеялись, заранее уверенные в том, что действительно  в р е ж е т,  да так, что, будь спокоен, не поздоровится…

Вокруг борца шли свои пересуды. Гадали, кто маска, перебирали имена знакомых городских силачей.

– А Проня? Проня? – волновались. – Проня-то будет ли?

– Что – Проня! Тут нынче сам Фосс борется…

– Шел бы ты со своим Хвосом… знаешь куда?

– Ах ты! Хам!

– От хама слышу…

Сцепились двое. И, верно, не миновать бы драки, но со стороны базара послышался заливистый треск барабана, грохот колес по булыжной мостовой.

– Дорогу! Дорогу! – птичьими голосами кричали откуда-то вдруг появившиеся карлики, крошечные человечки с игрушечными барабанчиками. – Дорогу Анатолию Дурову!

– Королю смеха дорогу! – взревело бог знает откуда, словно сверху, из низкой тучи, на черноте которой нет-нет да и проскальзывали голубые змейки приближающейся грозы.

– Королю смеха! – чирикнули карлики.

Толпа расступилась, и по залитой молочно-белым светом площадке перед балаганом, направляясь ко входу, разбитыми копытами прошлепала седая кляча с какой-то жирной надписью на ребрастом боку.

– Вот это махан! – загоготали в толпе. – Ух ты!

– Не то на живодерню?

– А Дуров где же?

– Гля, брат… на ей – вывеска! «Ра-бо-чий… во-прос»…

– Га-га-га!

– Видать, не жрамши, вопрос-то!

– Ребяты! Чего волокет-то… Деньги!

Кляча тащила размалеванную тележку, нагруженную мешками; множество нулей опоясывало бока мешков, тем самым обозначая (как это делалось на журнальных картинках) несметное богатство.

– Мильены волокет, а ты – махан!

– О, господи! Боров, гляди, на мешке-то!

– А на ем что написано? Вон, на брюхе-то!

– «Ка-пи-та-лизм»! – прочел грамотей.

– А ить верно, на купчину смахивает! – хохотали искренно, удивлялись, предвкушали веселое зрелище.

Свинья восседала важно, похрюкивала.

За тележкой брел козел с прикрепленной к рогам табличкой «Пресса», тащил клетку на колесиках, где, всполошенные ярким светом и гомоном, надсадно орали утки. Тут уже и пояснять не приходилось, всякому было ясно, что это за утки.

Верхом на огромной розовой свинье смешную процессию замыкал Анатолий Дуров.

Первый и единственный, как гласила афиша.


Рыженькая была в ударе.

За всю короткую собачью жизнь ее никто не привечал, никто не почесывал за ушами, не говорил ласковые слова, а только били чем попадя, сердито орали и гнали прочь.

В большом, похожем на лес старом парке собак бродило множество, все были голодные и злые. Урвать от них что-нибудь, хоть обглоданный мосол, Рыженькая не могла по своим слабым силенкам и ходила вечно голодная. Когда же осмеливалась попросить у людей, ее жестоко колотили, насмешливо и злобно кричали бранные слова. Так горестно жила она, бедняга, пока не появился в парке веселый темноусый красавец, который ее – впервые в жизни – приласкал, погладил нежно, пробормотал непонятное, но, верно, очень хорошее слово: «Со-ба-ка! Соба-а-ка»… И тут уж она на выдержала, взвыла от жалости к себе, от предчувствия чего-то светлого, что, кажется, собиралось увенчать ее горькое собачье существование.


стр.

Похожие книги