Но не Плевицкая: не в моде!
Рыженькая занервничала, возбужденно напрягшись всем телом, приготовилась слушать: вот сейчас… сейчас…
Недавно, выбившись из сил,
Задавшись целью интересной,
Я город наш исколесил,
Знакомясь ближе с жизнью местной.
Скажу вам, правды не тая:
Нашел вокруг я столько мрака,
Что, право, здесь пе только я —
Завоет даже и
Со-ба-ка!
Нет, Рыженькая не могла больше сдержаться: он едва остановил ее рыданья. Остановить хохот оказалось куда труднее. Наконец Рыженькая успокоилась, и в наступившей тишине Дуров пояснил:
Обозначает этот вой —
Переведу я осторожно. —
Что бедный наш мастеровой
Живет, как… хуже невозможно!
Днем – тяжкий, непосильный труд,
А ночью – грязь и вонь барака,
Детишки впроголодь… Да тут
Завоет даже и…
Не дожидаясь нужного слова, Рыженькая взвыла.
– Со-ба-ка! – рявкнули сотни глоток на галерке.
– А фабриканту – наплевать, – продолжал Дуров, —
Как этой вот хавронье жирной.
Ему бы лишь барыш сорвать,
А дальше – хоть потоп всемирный…
Позорит он двадцатый век
И превращает жизнь в клоаку.
Назвать, кто этот человек?
Боюсь, обидится собака!..
Господи, что творилось!
Выла Рыженькая, орало верхотурье, электрическая проводка трепетала, мигали лампы…
– Бра-а-а-во! – неслось, вырывалось наружу, и вздрагивали извозчичьи лошади, перебирали ушами, испуганно косили глаза на полотняный купол шапито, красновато светящийся во мраке, как восходящая над городом фантастическая планета…
– Бра-а-а-во! Ду-у-ров!!
– Бра-а-а-во!!
Губернатор испытывал некоторую неловкость.
То, что вчера произошло в цирке, требовало безусловного осуждения и принятия административных мер по отношению к артисту.
Номер с поющей собакой и, главное, сопроводительные стишки являли собой или, лучше сказать, демонстрировали… что? Что являли? Что демонстрировали?
– Да что же-с, – вздохнул срочно вызванный полицмейстер, – чистая пропаганда, ваше превосходительство. Откровенная, доложу я вам, и зловредная. Вот что-с.
– И какая бестактность, подумайте!
Подагрически прихрамывая, губернатор пошагал по просторному кабинету.
– Живет, подумайте, в городе, где все– так расположены к нему… Да я сам… Кто бы мог предположить? Ах, какая бестактность! Что теперь прикажете предпринять? Что?
– Пресечь, ваше превосходительство!
– Да, но в какой форме? Я затрудняюсь…
– Ничего, ваше превосходительство, найдем и форму. Изволите приказать?
– Ах, нет, пожалуй… я сам. Мне, знаете, не хотелось бы…
«Чего он разводит антимонию? – недоумевал полицмейстер. – Дело бывалое: раз-два, и будьте любезны-с, в двадцать четыре часа!»
– Нет, что вы! Поступить таким образом невозможно… Дело в том…
Но разве этот полицейский истукан, эта современная тень Держиморды поймет…
Чувствительный губернатор похромал еще немного взад-вперед – от стола к окну, от окна к столу.
– Впредь до моего распоряжения, – сказал начальственно, отпуская истукана.
Дело в том…
Дело в том, что не далее как на прошлой неделе его превосходительство сам, собственной персоной, нанес визит известному, несравненному и прочее и прочее… дражайшему Анатолию Леонидовичу в его доме на Мало-Садовой, где чрезвычайно приятно провел час или даже больше, любуясь коллекциями и устройством усадьбы, столь удивительно и непостижимо преобразившей захудалую улицу…
Кушал кофе, приготовленный очаровательными ручками Прекрасной Елены.
Целовал душистые пальчики прелестницы.
И, уезжая, сделал запись в большом альбоме: «Горжусь тем, что во вверенной мне губернии существует такой чудесный уголок, как усадьба А. Л. Дурова».
Расписался с изящным хвостиком.
А почему бы и нет? Здесь до него расписывались великие князья, генерал-губернатор города Москвы и даже всероссийски известный своею святостью отец Иоанн…
И вдруг, подумайте – в двадцать четыре часа!
Привычно заныло в ноге. Боже, как она была чувствительна к служебным и житейским неприятностям своего сановного обладателя! Сверлила, простреливала от колена к бедру, ввинчивалась штопором. Отравляла существованье. Успокоить разыгравшуюся боль могла только удачная мысль, находящая выход из сомнительного положения.
Отлично зная капризы своей левой ноги, его превосходительство приступил к поискам спасительной мысли, которая направила бы его действия так, чтобы, во-первых, сохранить свое административное достоинство, а во-вторых, дать понять всемирно знаменитому и т. д. о неуместной бестактности его вчерашнего выступления.
