– Савельева, ты чего? – спросил он и на всякий случай запрокинул голову вверх: вдруг над ним тоже парит какой нибудь мистический знак, как давеча над Сивцовой. Нет, вроде все в порядке, никаких удавок.
– Все нормально, – Савельева не смотрела в его сторону, торопливо сметала со стола осколки стекла.
– Варя, тебе тоже прошлой ночью снились кошмары? – Эйнштейн подался вперед, посмотрел на нее с жадным любопытством.
– Нет, – сказала она и ойкнула из за вонзившегося в палец осколка. Дура, кто ж сметает битое стекло голыми руками?
– А ты, Юлия? – Эйнштейн перевел взгляд на Сивцову. – Как тебе спалось на новом месте?
– А никак! – буркнула та, поднося к губам бокал с вином. – Я из за вороновской подружки вообще всю ночь глаз не сомкнула. Какое счастье, что она сва…
В этот самый момент зазвонил телефон, и от неожиданности Сивцова пролила вино на платье.
– Черт! – Она посмотрела на телефон так, словно он был живым существом, принялась затирать пятна от вина салфеткой.
– Что то девушки сегодня какие то пугливые и неуклюжие, – усмехнулся Влад и снял трубку.
Процедура идентификации заняла не больше минуты. Они, все трое, по очереди представились нотариусу, и Варвара, которая говорила с нотариусом последней, с грохотом положила трубку на рычаг.
– Эй, полегче! Вещь, чай, не казенная! – прикрикнул Жуан.
– А казенное, значит, можно? – огрызнулась она, обматывая порезанный палец носовым платком.
– Платье из за вас испортила! – Сивцова отшвырнула салфетку, встала из за стола.
– Ты куда, дорогая? – спросил Жуан.
– Переодеваться! – Она направилась к выходу, сердито цокая каблуками по каменным плитам.
– Ну, что дальше делать будем? – Влад многозначительно посмотрел на Эйнштейна. – Давай, Шахерезада, рассказывай свою первую сказку.
– С превеликим удовольствием! – Эйнштейн порылся в висящем на спинке стула рюкзаке, положил на стол пластиковую папку.
– И что у тебя там? – лениво поинтересовался Жуан. – Фотографии зеленых человечков?
– Ну, не совсем человечков и не совсем фотографии. – Эйнштейн расстегнул папку, достал несколько листков. – Прежде чем начать свой рассказ, дамы и господа, я бы хотел, чтобы у вас было некоторое представление о людях, о которых пойдет речь. Вот это, – он постучал ногтем по одному из листков, – копия гравюры, на которой изображен не кто иной, как первый владелец этого дома, голландский купец Себастьян Гуано.
Все присутствующие дружно склонились над листком.
– Да, лучше бы ты принес нам фотографию, – проворчал Влад, пытаясь рассмотреть изображенного на гравюре мужика. Ничего особенного и инфернального в местном аналоге князя Цепеша не было. Худое лицо, неприветливый взгляд из под тяжелых век, длинный, чуть с горбинкой нос и аккуратная бородка. Одет Себастьян Гуано был богато и явно не по русским традициям. Наверное, следовал заветам европейской моды.
– А вот так выглядел дом в семнадцатом веке, – Эйнштейн придвинул к ним еще один листок.
По большому счету, нынешний дом ничем не отличался от своего прототипа.
– План дома Себастьян рисовал сам и требовал от строителей неукоснительного следования его идее, наверно, хотел воссоздать в этом дремучем крае уголок собственного мира.
– Жутковатый у него был мир, – поежилась Савельева.
– Тогда время такое было, – вступился за предка Жуан.
– Да, мы в курсе. Варвара нас вчера просветила насчет того времени. – Влад отложил гравюру в сторону, посмотрел на Эйнштейна: – Ну, есть у тебя еще какие нибудь веселые картинки?
– Вот супруга Себастьяна, боярская дочь Маланья, – с очередной ксерокопии Владу улыбалась круглолицая и, по всему видать, пышнотелая девица.
– А наш заморский гость любил фотографии, – усмехнулся он.
– Да, любил – для этих целей у него даже имелся личный художник, мальчишка из местных крестьян, самородок. Говорят, талантливый был шельмец.
– Кто говорит? – усмехнулся Влад.
– Современники говорят. То есть говорили.
– Сейчас ты нам, наверное, покажешь целый выводок гуановских отпрысков? – предположил Влад.
– Нет, я вам покажу что то куда более интересное. – Эйнштейн выдержал драматическую паузу и продолжил: – У Себастьяна Гуано была любовница, некая девица, которую он привез с собой из чужих земель. Не то испанка, не то цыганка. В общем, не православных кровей барышня. Как ее звали на самом деле, никто не знал. Себастьян велел называть ее Барбарой. Девица была красоты неописуемой, но язычница. В церковь не ходила, одежи носила непотребные, а вместо нательного креста какое то бесовское украшение. Местных не то чтобы боялась, но сторонилась. За три года, что прожила в здешних краях, научилась говорить по русски, но православия так и не приняла. Зато родила Себастьяну сына, байстрюка, одним словом.
