— Трудно тебе с ним? — спросил секретарь.
— Да, нелегко. Не понимает он ни фронтовика, ни инвалида.
— Где ему понять! Не был человек на фронте, — словно сочувствуя Сазонову, сказал Швыдченко.
Зуев уже знал от матери и особенно от Ильи Плытникова, что он ошибся при первой встрече, сочтя Сазонова фронтовиком, а тем более инвалидом войны.
Тот и до войны был предриком. Деловым и знающим. Кончил юридические курсы, неплохо знал сельское хозяйство. По части законов и распоряжений был непревзойденным докой, но не был ни бюрократом, ни сухим бумагоделом. Многообразие жизни ловко скрещивалось у него в сознании и с официальным упорядочением ее в разумном порядке. Но честно и тщательно усваивая законы и инструкции, Сидор Феофанович привык во всем ожидать указания сверху и собственных решений не принимать. Правда, тогда он еще не догадывался, что люди живут на свете не только потому, что им разрешают это прокуроры, милиция, председатели и секретари различных рангов, что можно, скажем, орать на людей, подобных Шамраю. Но Зуеву и сейчас не было известно, что в 1941 году Сазонову почудилось, что главная опора жизни рухнула. Временное отступление казалось тому концом света. В обкоме ему предложили остаться в подполье, но, видимо, такое оцепенение прочел секретарь обкома в его белесых глазах, что тут же, не задав ни одного вопроса, снял трубку и отдал распоряжение о выдаче документов на эвакуацию коммунисту Сазонову Сидору Феофановичу, его законной супруге Маргарите Павловне и трем детям — Сане, Майке и Тимуру. С этими абсолютно законными бумагами вся семья относительно благополучно прибыла в Чимкент. Но все дело было в том, что работников области эвакуировали лишь в ближайший прифронтовой тыл, куда отошел вместе со штабом армии обком. А в эти далекие края Сазонов добежал уже как дезертир. Правда, ему удалось кое-как подправить документы. Но кто мог в глубоком тылу разобраться в таких тонкостях?
В Чимкенте пошатнувшаяся было вера в начальство и порядок взыграла в Сидоре Феофановиче с новой силой. Но для себя он твердо решил наперед пока не вылезать. Терпеливо перебивался на мелкой работешке в артели, оперирующей кишмишем и черносливом. Но пуще глаза берег он документы: эвакуационное свидетельство и справку с последнего места работы. С ними он и вернулся в 1944 году в свою область. Все у него было чисто, оформлено, зарегистрировано. Положительных характеристик целая куча. Вера в порядок и хорошо оформленные бумаги и на сей раз не подвела. Работники в освобожденных районах нужны были до зарезу. В отделе кадров облисполкома, а затем в обкоме его тщательно и долго проверяли. В анкете все было в порядке: родственников за границей нет, в плену и на оккупированной территории не был, колебаний не имел, взысканий — тоже, и послали Сазонова, включив в номенклатурные списки, на ту же работу, что и до войны.
Но ведь от своей совести не убежишь. Что-то треснуло в душе человека за время прозябания на кишмишной должности, что-то оборвалось, некая душевная жила, лопнуло и разлилось желчью, горькой и противной. Если бы он был на фронте! Но не всем же там быть! Или в партизанах! Он ведь не отказывался, ни слова не сказал против. Да и не всем же быть там, черт бы побрал эту войну!.. Как не хотелось вспоминать те страшные дни, а особенно ночи, темные осенние ночи 1941 года, освещаемые лишь пожарами да мерцанием ракет… этой проклятой фашистской орды, без устали догонявшей его, Сазонова, его жену, его любимых детей. Если бы он хоть делал снаряды или танки! Тоже нет.
От дорожных мытарств и эвакуационной голодухи у него и у Маргариты Павловны появилась жадность: к пайкам, утвари, обстановке. Судорожно цепляясь за теплое место в жизни, он и сам не заметил, как из активного участника передового дела, каким он был, превратился в прозябателя. И тут появилась ложь.
— Активненько поработаем, товарищи? — призывал он своих подчиненных. А сам норовил кое-как отсидеть положенные часы и — поскорей домой, на обед, а после сытной еды — на диванчик.
А вслед — неприязнь к людям на костылях или с узловатыми палками в руках, требовательными и ставшими почему-то чужими.
