Мы сравнили библейскую версию с пелевинской. Парни, все как один, высказались за «прикол» Олеговича, девушки — по-разному: кому оказался милее Моше Леви, кому — Вава Татарский.
После этого урока мои отношения с монастырем стали более прохладными. Видимо, кто-то из учителей донес отцу Иосифу. А ребята были в восторге. Азербайджанка Алсу Д. сказала библиотекарше, Надежде Александровне, что если бы все писатели были такими, как Пелевин и Вильк, то она бы занималась литературой с утра до вечера.
Вот и вышло: qui pro quo!
Потом мне в руки попала новая книга Виктора Олеговича со странным названием — «ДПП (НН)» («Диалектика Переходного Периода из Никуда в Никуда»). То есть сначала я приметил обложку (проект автора!), на которой серовскую девочку с персиками в темных очках «а lа Пелевин» обнимает сзади Демон Врубеля.
Пелевин издал «ДПП (НН)» после пяти лет молчания и уединения. Чем он занимался в это время, точно никто не знает, хотя слухи ходят разные. Сам он на эту тему высказывается редко. Катался на велосипеде по Тибету и Непалу, был в Японии, медитировал в монастырях Южной Кореи и Бутана. Журналистке из «Плейбоя» Виктор ответил так:
— Вдали от коллективных идей я живу подобно Рембо: day by day[118].
— А с Путиным у вас как?
— Все путем, то есть ОК.
Я вернулся к старым книгам. Еще раз пролистал «Чапаева и Пустоту», «Омон Ра» и «Жизнь насекомых», рассказы из «Желтой стрелы», интервью, эссе. Кое-какую критику. Признал правоту Александра Гениса, который, сидя в Америке, участвовал в дискуссии о языке Пелевина. Генис утверждает, что русский язык Виктора Олеговича достиг уровня прозрачности телефонной книги — ни убавить, ни прибавить, иначе не дозвонишься. Пелевин же каждой новой книгой моментально «дозванивается» до миллионов читателей. На нескольких сотнях языков. Это писатель, имеющий самую серьезную репутацию из российских авторов в Штатах и в Японии. Там его называют Федором Достоевским XXI века.
Тоже мне сравнение… Я бы поискал Пелевина под шинелью Николая Гоголя, если бы уже не обнаружил за пазухой у Пушкина.
Пелевин для меня олицетворяет Север, то есть — Великую Российскую Пустоту. То, о чем всегда мечтал Восток и чего Запад еще не-до-думал… Пелевин неизменно красноречив — изъясняется ли он на английском сленге или при помощи японских иероглифов, он на «ты» с этикетом постмодернизма и кодексом бусидо[119]. Восточную и западную традиции он нанизывает на ось собственного разума. Именно ум для Виктора Олеговича является целью созерцания. Словно лучник Херригела.
— Россия, — сказал он корреспонденту «Плейбоя», — есть сформировавшийся во мне тип ума. Поэтому уехать отсюда я могу только во время сна без снов. Или когда я не думаю.
Поэтому неудивительно, что «Россия» и «ум» для Пелевина неразделимы.
Пелевина можно читать по-разному — следить только за действием или только за словами или же петлять между первым и вторым. Его романы можно решать, как шарады — вроде детективных загадок Бориса Акунина, — а можно разгадывать культурный контекст, если есть хоть какая-то информация. Хотя тут-то как раз нередко пригодился бы Григорий Чхартишвили, особенно если речь о японском контексте. Ведь пожелавший разобраться, почему господин Кавабата в «Чапаеве и Пустоте» говорит, что «наш национальный художник Акэти Мицухидэ отравился недавно рыбой фугу», будет плутать, пока не набредет (если повезет…) на новеллу «Теория катастроф» Масахико Симада[120]. Именно там господина Мицухидэ приглашают в дорогой ресторан отведать рыбы фугу.
Еще сложнее пелевинские медитации на тему смерти Юкио Мисимы[121] под названием «Гость на празднике Бон». Это малоизвестный текст Виктора Олеговича, одна из его псевдобиографических новелл из цикла «Жизнь замечательных людей» (вторая — жизнь Лао Дзы в «Записи о поисках ветра»). Чтобы полностью понять ее и перевести, мне пришлось прочитать не только автобиографический роман Мисимы «Исповедь маски» (переведенный на русский Григорием Чхартишвили), но и «Хагакурэ. Сокрытое в листве» — знаменитый труд самурая Цунэтомо Ямамото[122], ставшего после смерти хозяина буддийским монахом.
