Дом на Монетной - страница 10

— Но каков русский мужик! Стоит под пулями, а не выдает Петрова. Антон вышел сам, чтобы прекратить расправу. Его растерзали каратели. Вот он, гласный суд! — гневно бросил Заичневский. — Подвиги графа чествовали торжественными обедами… Лишь студенчество собирало деньги для вдов и сирот!.. «Искупительная жертва за давно ожидаемую всем народом свободу!» — вещают в газетах… За такие слова следует сечь! «Искупительная жертва»! — зло кричал Заичневский. — Правительство устроило массовую порку в Бездне.

— Господа! Господа! Освободите камеру! — Дежурный офицер в затянутом мундире испуган.

— Из Лондона?! — пошутил Заичневский. — Готовы встретить, как лучшего друга.

В камере захохотали. Даже Аргиропуло смеялся, неохотно поднимаясь с тюремной койки.

— Господа! Прошу побыстрее! Не до шуток, Петр Григорьевич! — Офицер осуждающе смотрел на Заичневского.

Генерал-майор Огарев, прибывший из Петербурга, был грозой Тверской полицейской части. Он подкатывал на резвых рысаках и любил собственноручно производить обыски.

Аргиропуло запихивал друзьям нелегальные издания «Колокола», Заичневский, передавая книги, тетради, быстро приговаривал:

— Следите за рысаками Огарева… Как отъедет, так снова сюда. Записи, записи берегите пуще глаза! — Заичневский засовывал себе за голенище сапог какие-то бумаги.

— Почему ты оставляешь эти записи?! Опасно! Эта собака влезает в каждую щель! — Аргиропуло недовольно покосился на друга.

— Выпустить их из камеры еще опаснее! — загадочно ответил Петр Григорьевич.

В коридоре послышались шаги, звон шпор. Аргиропуло вышел, пожав руку Заичневского.

С недавних пор Заичневский пристрастился к пиву. Друзья удивлялись, но бутылки со льда, покрытые нежной испариной, приносили охотно. Уже не первую ночь Заичневский проводил за столом, обложившись книгами. Герцен, листы «Колокола», книги на немецком, французском. Горит свеча, прикрытая плотной бумагой. Скрипит табурет, растет стопка листков.

Заичневский положил лицо в ладони, закрыл глаза. Сон как явь. Мужицкий сход в селе под Подольском. Антон Петров с лицом великомученика. Вспышки выстрелов… Кровь на домотканых кафтанах… Мужики, падающие на землю. Гремела «Марсельеза»:

События нарастали, путались. Антон Петров уже в шапочке французских крестьян, опоясан трехцветным французским знаменем. Штурм Бастилии… И опять сквозь пороховой дым звучит «Марсельеза»:

Заичневский встрепенулся. Рука быстро скользит по гладкому листу.

Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, красное знамя, и с громким криком: да здравствует социальная и демократическая республика русская/ — двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться — это последнее вернее, — что вся императорская партия, как один человек, станет за государя, потому что здесь будет идти вопрос о том, существовать ей самой или нет. В этом последнем случае с полной верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: «В топоры!» — и тогда… тогда бейте императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами.

Заичневский отложил перо. Перечитал. Голова пылала. Картины народной битвы казались такими отчаянными. Республика, народная власть были столь желанные его сердцу.

На рассвете, едва первый луч коснулся тюремной решетки, Заичневский поднялся. Отшвырнул ногой табурет, попросил дежурного надзирателя открыть дверь. Под глазами синие круги. Резко застучал в обитую железную дверь камеры Аргиропуло, едва подавляя раздражение — надзиратель, как всегда, медлил.