Странно. Даже в переплетенной куче костей мозельман мы ищем следы прожитой ими жизни. Мозельмане? В каких бараках они дышали? Какое небо было над их головами?
«Грузи это говно!»
Внезапно все трупы стали для Гарри одинаковыми. Ему очень хотелось увидеть Занвила Люблинера. но он теперь хватает любого, подвернувшегося под руку. Когда эсэсовец вернется, все должно быть погружено в машину. Пини, сын рыжего Ице-Меира, в живых был значительно легче, чем теперь. Почему на нем оставили штаны? Босые ноги Пини волокутся по земле. Какие длинные ноги! Никогда нельзя было предполагать, что ноги у него такие длинные. Да, ведь сзади штаны совсем разорваны. Ничего странного в том, что их оставили, нет.
«Такие ученики, как Пини, гордость и красота ешибота города Люблина», — сказал о нем раввин Шапиро.
Пини и в самом деле был молодым человеком с выдающимися способностями.
Теперь его ноги тянутся по песку площади, будто он упорно сопротивляется, не желает ложиться в машину.
В лагере происходят невероятные явления: слабые, изможденные выдерживают куда дольше, чем сильные и физически развитые. Ице-Меир, пятидесятилетний, похожий на высохший тонкий ствол, еще в приличном состоянии, а Пини умер как мозельман. Его отец, спотыкающийся на каждом шагу, выходит каждый день на каторжную работу. В чем сила такого еврея? Он всегда собран, сосредоточен, словно покрыт железным панцирем-броней, и молчит. Но его глаза, еще не заизвестковались. А глаза — это главное. В глазах отражается все: от первых признаков мозельманства до самого трагического конца. А глаза Ице-Меира? Сила в их постоянном блеске.
В первый день смерти Пини Ице-Меир отказался держать по нему «кадиш». Он все утверждал, что Пини жив. Ночью Ице-Меир прокрался в мертвецкую и всю ночь, до рассвета, просидел над сыном. На рассвете перед выходом в «бауштеле», он всполошил десяток евреев, составил «миньян» и произнес по сыну «кадиш».
Что чувствовал этот рыжий Ице-Меир в течение всей ночи, когда он сидел над трупом своего сына? Во время произнесения заупокойной молитвы раздался удар гонга. Все лагерники побежали на площадь проверки, но люди, что молились вместе с Ице-Меиром, остались. Они дрожали и сдерживали дыхание, но побежали на проверку, только дождавшись последних слов молитвы.
Пот струится с лица Гарри. Он чувствует, что силы оставляют его. С трудом он впихнул верхнюю часть тела Пини в кузов и сам полез в машину, чтобы втащить Пини целиком. Пини выглядит иным, чем все остальные трупы и скелеты в машине. И не только он — все трупы из мертвецкой этого лагеря выглядят иначе, чем сваленные в кузов трупы из других лагерей. А те, которые еще сегодня будут свалены в этот же кузов в других лагерях, по всей вероятности, будут не похожи на трупы из лагеря Гарри. Мертвецы каждого лагеря будут выглядеть как представители отдельной расы, как образцы с разных планет.
Шофер-эсэсовец вернулся, заглянул в кузов своим опытным глазом, стал соображать. Он оставил Гарри у трупов, лежавших около машины, залез в кузов, стянул труп Пини к основанию кучи скелетов и спрыгнул на землю.
Всех до единого тянет Гарри из мертвецкой. Только Занвила Люблинера он обходит, ему кажется, что если он и его бросит в автомобиль, то убьет его своими руками. В последнее время Занвил перестал заходить к нему в больничную комнату. Встретив как-то Гарри, он сказал ему:
— Прелешник, помощь, что вы мне оказываете каждый день, ни к чему. Так или иначе, я ведь долго не протяну. Лучше бы вы отдали эту пищу людям моложе меня. Об одном прошу вас: когда вы выйдете отсюда, сделайте для меня одолжение, зайдите к моей жене, к детям и скажите им, что я попал в аварию и был убит под паровозом во время работы. Я не хочу, чтобы они знали, как я здесь подох…
В мастерских Швехера Занвил был самым высококвалифицированным портным. Все были им довольны, все считались с ним. У него были сильные, мускулистые руки, стройное тело и еврейские теплые, ласковые глаза. Все горе гетто отражалось в его глазах. Он мог закончить петли на ста семидесяти мундирах для «Люфтваффе»[5] за полсмены, но он обычно кончал свою норму последним. Если еще кто-нибудь из портных обливался потом у своей машины, Занвил никогда не вставал со своего рабочего места. Подек, заведующий мастерскими, зорко смотрел, где находится Занвил, как у него выполняется норма. Если Занвил еще не закончил, значит ее нельзя увеличить. Кому только Занвил Люблинер не помогал в работе? Скольких евреев он спас таким образом от Подека! Кто, как не он, подбадривал и утешал этих пришибленных горем людей? Как только Подек, бывало, удалится из цеха, тут же звучал голос Занвила, перекрывая жужжание швейных машин:
