Что правда, то правда. Она умирает от голода именно в часы приёма пищи. Полна энтузиазма во время прогулок. Безошибочно занимает своё место под столом, обожает рыбу, ценит мясо, довольствуется хлебной корочкой, клубникой и мандаринами лакомится, как настоящий знаток. Если я намерена оставить её дома, мне достаточно произнести «нет!», и она с благоразумным видом усаживается у порога, пряча слезу. В метро она растворяется у меня под плащом, в поезде сама стелет себе постель, со всех сторон подтыкая под себя одеяло. С наступлением вечера она устанавливает наблюдение за садовой калиткой и лает на всё, что кажется ей подозрительным.
– Замолчи, Пати-Пати.
– Я и молчу, – проворно отзывается она. – Но я ведь сторожу шесть метров сада, стараюсь внушать страх. Просовываю голову между прутьями решётки, устрашаю подозрительных прохожих и котов, дожидающихся ночи, чтобы топтать бегонии, а также собак, что портят вьющуюся герань…
– Хватит бдить, пошли в дом.
– Пошли! – всем своим телом отзывается она. – Дай только я помечтаю с минутку в позе лягушки из игры в «бочку»[62] и на секунду расслаблюсь вон там, выгнув спину, как улитка… Ну, теперь всё. Пошли! Ты хорошо закрыла дверь? Внимание. Ты упустила из виду одну из кошек, что прячется за занавеской и, кажется, собирается ночевать в столовой… Сейчас я ей задам! Выгоню и загоню в корзину. Гоп! Готово. Теперь нам пора. Что это за звуки в подвале? Так, ничего. Моя корзина… Мольтоновая накидка на голову… и, что гораздо важнее, твоя ласка. Спасибо. Люблю тебя. До завтра.
Утром, если она проснётся раньше восьми, то, ухватившись за край корзинки и устремив взгляд в сторону моей кровати, будет тихо дожидаться, когда проснусь я. К одиннадцатичасовой прогулке она всегда готова и безукоризненна. Если в этот день я катаюсь на велосипеде, Пати-Пати выгибает спину, чтобы мне было удобно подхватить её и поместить в корзину для клубники. В пустынных аллеях Булонского леса она спрыгивает на землю. «Направо, Пати-Пати, направо!» За два дня она выучила, где право, где лево. Она понимает с добрую сотню слов нашего языка, без часов определяет время, знает наши имена, дожидается лифта вместо того, чтобы подниматься по лестнице, сама после мытья подставляет живот и спину под электрическую сушилку.
Если я раскладываю на рабочем столе тетради с цветной бумагой, она ложится, беззвучно ухаживает за своими ногтями и, безразличная, неподвижная, погружается в свои мысли. Однажды, поранившись осколком стекла, она сама протянула мне лапку и, пока я перевязывала её, отвернула голову, у меня даже возникло ощущение, что передо мной не животное, а мужественный ребёнок… Ну когда я её на чём-нибудь поймаю? Откуда в черепе этого крошечного существа столько человеческого ума? Её называют «чудом». Я пытаюсь найти в ней хоть какой-то изъян, хоть в чём-то её упрекнуть…
Так в красоте и добродетели расцветал этот цветок Брабанта. Слава её так распространилась по XVI округу,[63] что я дала согласие на свадьбу. Её жених, приблизившись к ней, стал похож на разъярённого майского жука – та же мощная спина, тот же цвет; от нетерпения он притопывал на месте своими маленькими лапками и царапал плиточный пол. Пати-Пати же едва удостоила его взглядом, и короткое свидание, во время которого она вела себя рассеянно, не имело продолжения.
Однако в последующие шестьдесят пять дней Пати-Пати разнесло, она стала похожа на песчаную ящерицу со вздутыми боками, потом на примятую дыню, а потом…
Теперь в корзине лежат две Пати-Пати уменьшенных размеров в нежном возрасте.
Убережённые от какого бы то ни было традиционного обрезания, они двигают своими хвостами трубой и ушами в виде салатных листьев.
Они сосут мать, и молока у неё хватает, но добывать им его приходится с помощью акробатических трюков не по возрасту. Пати-Пати – полная противоположность тем самкам, что, развалившись и выставив напоказ свой усеянный сосками живот, целиком отдаются величественной задаче. Она кормит сидя, принуждая щенков к позе механика, распластавшегося под сломанным драндулетом. Или лёжа, уткнувшись носом в лапы – в позе сфинкса. Ничего не поделаешь! Пусть устраиваются как хотят! Если звонит телефон, она встаёт и, как баржа, тянет на прицепе двух крепко впившихся в неё сосунков. Позабытые ею, они добывают пропитание как придётся и процветают, несмотря на мать и её человеческую – слишком человеческую – заботу обо всех человеческих делах.