Десять, а то и все пятнадцать километров – настоящее путешествие под мерцание зимних звёзд, под рысь наевшейся до отвала кобылы… Кто может остаться равнодушным и не ощутить в горле комок детского рыдания, заслышав на сухой от мороза дороге стук лошадиных копыт, взвизг вышедшей на охоту лисицы, хохот совы, по которой полоснуло светом фонаря?..
Первое время маму удивляла моя блаженная прострация по возвращении; упрекая отца за мою усталость, она укладывала меня в постель. Затем как-то однажды она – увы! – распознала в моём взгляде излишнюю бургундскую весёлость, а в моём дыхании – секрет моей смешливости.
На следующий день коляска уехала без меня, вернулась вечером и больше не уезжала.
– Ты отказался от своих лекций? – несколько дней спустя спросила мама у отца.
Он бросил на меня грустный и льстящий мне взгляд и ответил, двинув плечом:
– Чёрт побери! Ты лишила меня моего лучшего доверенного лица…
Лето, девять вечера, сад, увеличивающийся к ночи в размерах, время отдыха. Торопливые шаги, снующие по гравию между террасой и насосом, насосом и кухней. Сидя на низкой жёсткой скамеечке для ног, я, как и каждый вечер, кладу голову на мамины колени и, закрыв глаза, отгадываю: «Это тяжёлый шаг Морена, он закончил поливать помидоры… Это шаги Лили, она идёт выбрасывать очистки… Стук каблучков. Это госпожа Брюно пришла поболтать с мамой…» Красивый голос обращается ко мне сверху:
– Киска, будь умницей, поздоровайся с госпожой Брюно.
– Малышка засыпает, не беспокойте её.
– Киска, если ты спишь, отправляйся в постель.
– Ну ещё немножко, мама. Я не хочу спать…
Тонкая ладонь с тремя обожаемыми мною маленькими мозолями – от граблей, секатора и ручной сажалки – гладит меня по волосам, щиплет за ухо.
– Знаю, знаю, дети восьми лет никогда не хотят спать.
Я остаюсь в той же позе. Не сплю, но глаза прикрыты – к чему они мне в темноте. Полотняное платье, к которому я приникла щекой, пахнет простым мылом, воском для натирки утюгов и фиалками. Если я чуть отстранюсь от этого платья садовницы, то сразу попаду в зону затопляющих нас, подобно волне, ароматов: белый табак открывает ночью свои узкие душистые трубочки и звездообразные венчики. Тонкое лунное весло, коснувшись орешника, пробуждает его: потрясённый до самых своих основ – нижних веток, – он весь трепещет. Запаху табака ветер противопоставляет горький и холодноватый запах орешков с червоточиной, попадавших на газон.
Лунный луч добирается до террасы, и на него своим бархатным баритоном откликается отец. Он исполняет «Паж, оруженосец, капитан». Следующей наверняка будет:
Вижу тебя, обожаю тебя
Каждый миг, каждый час, где бы ты ни была…
Лишь бы только он не завёл:
Так пел однажды, устав от сражений
На ледяных брегах рокового Днепра…
Потому как госпожа Брюно любит лишь печальные песни.
Но сегодня вечером голос отца такой лёгкий, богатый оттенками и густой, что заставляет трепетать, сожалея о быстротекущем времени:
Я расскажу вам о любви:
Как паж влюбился в королеву…
– У капитана настоящий оперный голос, – вздыхает госпожа Брюно.
– Если бы он захотел… – вторит ей гордая мама. – Он такой одарённый.
Лунный луч, скользя вверх, высвечивает силуэт мужчины, стоящего на террасе: одной рукой, зелёной в свете луны, он держится за изгородь. Отвергнутые им трость и костыль прислонены к стене. Стоя на своей единственной ноге, отец напоминает отдыхающую цаплю; он поёт.
– Ах! – снова вздыхает госпожа Брюно. – Каждый раз, слушая пение капитана, я грущу. Вы и представить себе не можете, что такое моя жизнь… Стареть рядом с таким мужем, как мой… Говорить самой себе, что я никогда не узнаю любви…
– Госпожа Брюно, – прерывает её трогающий за душу голос, – вы помните о моём предложении?
Мне слышно, как госпожа Брюно вскакивает и топчется на дорожке, посыпанной гравием.
– Презренный, гнусный человек! Капитан, вы вынудите меня убежать.
– Сорок су и пачка табаку, – невозмутимо продолжает отец, – и то только для вас. Сорок су и пачка табаку, и вы узнаете, что такое любовь. По-вашему, это дорого? Не скаредничайте, госпожа Брюно. Когда я подниму цену, вы пожалеете, что не приняли этих условий: сорок су и пачка табаку.
