Встретимся… Всю жизнь мечтал! Рожей не вышла, хоть бы тело нагуливала для встреч-то, старая щука.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья
— Жизнь отошла — и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья
Здесь человек лишь снится сам себе.
Ким любил Тютчева.
По улице мимо редакции степенно шагал бородатый поп Василий, по прозвищу Баран, в длинном черном платье.
Ким сбежал вниз — ух, свежесть какая, солнечность после табачно-дымной редакции, — помахал попу рукой и остановил его посреди улицы напротив Дома культуры.
— Здравствуйте, батюшка!
— Здравствуйте, молодой человек, — Отец Василий, улыбаясь, по-светски подал руку, которую Ким с чувством потряс.
Он уважал этого бородача за степенность и отличное пение в церкви. Прямо Шаляпин, а не священник. Они несколько раз встречались по случаю и славно беседовали.
— Вот собрался выпить, а не с кем, — сказал Ким. — Не составите ли компанию?
Отец Василий расплылся в широкой улыбке: он любил веселых людей.
— Религия, дорогой, опиумом считается, а вы хотите священника споить.
Ким засмеялся:
— Так ведь клин клином, батюшка!
— Нет, молодой человек, я еще послужу.
— Значит, убежденный? — вздохнул Ким. — Убежденный.
— А я вот жажду.
— Жаждущие да напьются. — Отец Василий поглядел на окна Дома культуры. — Пройдемте дальше, здесь собрание нынче, актив.
— Как вы почтительны!
— Всякая власть дана богом.
— Умеете, — сказал Ким без улыбки. — Бедный христианин не вывернется, кругом опутали.
— Не сердитесь, не тешьте дьявола.
Они подошли к площади у райкома и попрощались. Отец Василий направился домой, Ким — в пельменную.
Каждому свое — говорится в Священном писании. Разве лучше, если бы они пошли вместе? В церковь ли, в пельменную ли…
Баховей причесал перед зеркалом влажный седеющий чуб над выпуклым лбом, протер одеколоном гладкие щеки. Ничего еще, молодцом, сорокалетний позавидует. Вот только мешки под глазами, курить надо бросить.
— Кроликов кормила? — громко спросил он жену, хлопотавшую в столовой.
— Покормила, Рома, покормила. — Жена появилась в проеме раскрытой двери и застыла, глядя ему в спину. Руки опущены как у солдата, ожидающего приказаний. — Овсеца им дала, морковки порезала.
Баховей оглядел ее в зеркале и остался доволен: Марья, как всегда, аккуратно и чисто одета, волосы прибраны, домашний просторный халат скрывает погрузневшую фигуру.
— Первый секретарь обкома сегодня будет, учти насчет обеда.
— Хорошо, Рома, я учту.
— И платье надень это… знаешь?..
— Знаю, Рома: лиловое, с осенними листьями. — От Мэлорки ничего не было?
— Только открытка.
Он взял кокетливую почтовую открытку с цветочком, прочитал: «Милые старики! Гордитесь — дали сразу доктора, диссертация пойдет отдельной книжкой в Москве, жду утверждения ВАКа и тогда нагряну к вам. Держись, отец, я загоню тебя в угол по прежнему вопросу: чему принадлежит первенство — научно-техническому или социальному прогрессу?» И подпись: «Мэлор Баховей, знаменитый физик, доктор наук».
— Читала? — спросил Баховей, возвращая открытку.
— Как же, как же, Рома, такая радость… Да я…
— Ты, ты… Засепетила. Вот выдеру этого твоего доктора, будет знать. Чему принадлежит первенство? Щенок сопливый!
— Как же он в доктора вышел, Рома, он же инженером был?
— Это звание такое. Большое ученое звание. Вроде профессора.
— Поняла, поняла.
— И хорошо. Будем завтракать.
Баховей облачился в полувоенный костюм, прошел в столовую, сел, заткнул за воротник салфетку. Простокваша была на столе, осталось насыпать сахар по вкусу, размешать и выпить. И бутерброды приготовлены. И кофе. Горячий еще, дымится.
— Молодец, Маша! — похвалил он жену. Она засмущалась совсем по-девичьи, оживились серенькие, без блеска, смирные глаза.
— Умница, — сказал Баховей, размешивая простоквашу.
«Умница» было высшей похвалой, и жена подошла ближе, заботливо поправила сзади подворотничок кителя.
— Ну, ну, — довольно проворчал Баховей, — иди занимайся.
Жена влюблено и робко оглядела его, сняла с кителя волосок и неслышно ушла в кухню, оставив тонкий запах духов, которые он привез ей из Москвы.
Баховей ел и прикидывал предстоящий рабочий день.
