Ныне половину верхнего этажа занимали антикварные безделушки, фарфор, фаянс, шкатулки, панно, наконец, картины. Обедневшие москвичи, да и гости столицы, беженцы, которых становилось все больше и больше, тащили на продажу всевозможную рухлядь, чтобы на вырученные деньги продлить такую обрыдлую незадачливую жизнь.
Оставшуюся половину занимали книги, часть которых была принесена и мною (дублеты, нескончаемые дублеты, которые, тем не менее умножались нескончаемой селекцией моего собрания). Продавались мои книги нечасто, но все-таки вырученные рубли порой были весьма кстати и неоднократно латали прорехи в семейном бюджете; хотя "отбивалась" назад едва ли половина затраченных денег (особенно, если переводить на доллары, особенно после дефолта, который затронул, кажется, каждого россиянина).
Верховодил книгопродажей во вновь образованном книжном филиале "Дикции" Валерий Викентьевич, библиограф Божьей милостью и страстный книгочей, с которым я давно сошелся на привязанности к творениям Велимира Хлебникова и, что ещё более странно, на собирательстве ластиков. Карандаши, например, коллекционируют многие, а вот ластики почему-то нет. Возможно, потому что они в силу природных качеств быстро высыхают, теряют упругость, становятся камнеподобной плиткой. К тому же блекнет расцветка, остается только декоративная форма... Вообще, коллекционерская дурь и блажь непонятны со стороны, непередаваемы на языке логики и разума, и только носитель аналогичной заразы может понять такого же безумца.
Я нередко вел с Валерием Викентьевичем пространные разговоры о смысле жизни и самом себе в частности (он порой с интересом следил за моими публикациями в периодике).
Сегодня, увы, моего приятеля не было. Двое его подчиненных, Толя и Катя, сообщили, что у Валерия день рождения, и он ещё вчера получил коллективный подарок ("Часы?" - незамедлительно воскликнул я, и ответом были утвердительные кивки), а сегодня кутит в семейном кругу.
Я получил небольшие денежки и пошел дальше по заведенному кругу: Новый Арбат (Дом книги), Старый Арбат (салончик Чапкиной), магазин дилетанта-журналиста Иголкина, что у метро "Парк Горького". Шел и думал о Вере Важдаевой.
IX
Ночная пыль припудрила виски, лоб и веки. Сон опять заблудился в лабиринтах сознания. Одиночество обостряет остроту мыслей. Изгой, ненужный обществу человеко-бык, я по-прежнему остаюсь (пусть и дурным) членом своего общества, разделяя его помыслы. Всегда в конце каждого столетия (и особенно в конце Сверхвеликого года) общество жаждет новой религиозной мысли, более сильной и более плодотворной. Почти совершенно исчезают атеизм и/или умеренный скептицизм, зато неимоверно возрастает потребность в подлинном религиозном чувстве. Общество в очередной раз переходит от неверия к набожности, проходя при этом нередко через сатанизм.
Коммунисты как по команде крестятся или ударяются в ислам. Правители всех уровней притворно или искренне демонстрируют благочестие. Все вокруг веруют, все ревностно исполняют обряды. Короли и президенты, мэры и председатели колхозов проникаются набожностью словно половой истомой после приема таблетки виагры. Толпа, которая всегда более инертна в качании маятника атеизма, все равно с большим рвением предается обычаям и обрядам различных культов. Порнография в искусстве угасает, вспыхнув на прощание неистовым костром, уступает место философии, которая является, прежде всего, ипостасью религиозного откровения для образованцев.
Могучее возрождение любой древней религии - явление в высшей степени интересное, заставляющее задуматься даже тех, кто воображает, что возможно вычеркнуть религию, как бесполезный для людей декоративный завиток или потерявшую цену ветошь. Человеческая природа, у которой религиозные потребности не рудиментарны, как аппендикс, и не атрофированы точно также как, впрочем, эстетические или интеллектуальные потребности, рано или поздно мстит всему обществу за религиозное голодание, к. которому её принудили, за несоразмерный пост, и вскоре она набрасывается на старые и/или новые верования и обряды, способные удовлетворить её жажду и голод с необыкновенной прожорливостью.
