Генрих быстро усвоил, что мяч надо подавать резким и сильным ударом. Несколько раз ему уже удалось так подать мяч, что мать Мартина не смогла его отбить. Она засмеялась, но стала играть с ним всерьез, лицо ее приняло сосредоточенное выражение.
Трудно было следить за полетом мяча и вовремя отбивать его. Генрих думал совсем о другом: об отце, о дядях, о кондитере, который сейчас сожительствует с его мамой. А у Мартина мама красивая, высокая, стройная, белокурая. Теперь она очень нравилась ему, особенно когда, не прерывая игры, вдруг поворачивалась к Вильме и ласково улыбалась ей. Вильма сияла, ей это тоже очень нравилось.
Улыбка у мамы Мартина была светлая, такая же хорошая, как и все здесь, – как звон колоколов, как запах сдобного теста. Все это ему здесь дарили – и улыбку и колокольный звон, – и все же подарок оставался чужим. Ему снова вспомнился запах Лео – запах туалетной воды и помады, вспомнилась и его пилочка для ногтей. Она останется теперь навсегда у мамы в шкатулке с нитками.
Он стал играть внимательней, старался подавать мячи резко и сильно. Мячи пролетали низко над сеткой, и мама Мартина еле успевала отбивать их.
– С тобой, дружок, шутить не приходится! – сказала она.
Но вскоре все вернулись из церкви, и им пришлось прекратить игру. Мартин бросился к матери и крепко обнял ее. Глум сдвинул столы на веранде, а Больда накрыла их большой зеленой скатертью и расставила тарелки. Свежее, только что сбитое масло влажно поблескивало в масленке.
– А сливовое варенье ты и забыла! – сказал Билль сестре. – Ребята его очень любят!
– Принесу, принесу, – откликнулась старушка. – Чего уж там ребята, ты и сам до него большой охотник!
Билль покраснел, все рассмеялись. Глум хлопнул его по спине и, ухмыльнувшись, прохрипел: «Не робей, приятель!» И все снова рассмеялись. Вильме пора было спать, но ей разрешили посидеть еще немного. Все заспорили, где ее уложить. Все, кроме матери Мартина, наперебой зашумели: «Со мной!», «У меня!» – но когда наконец спросили об этом Вильму, она сразу же подбежала к брату. Генрих даже покраснел от радости.
В ресторане было шумно. Люди приходили, уходили. За столиками звали кельнершу, требовали пива. Больда встала и, отодвинув стул, сказала: «Пойду помогу на кухне». Глум взял пустой мешок и пошел во двор – набивать его соломой; вспотевший Билль носился по дому, собирая одеяла, а Генрих с Мартином поднялись наверх в комнату над верандой, где для них постелили большую двуспальную кровать. Там же уложили и Вильму.
Стемнело. На кухне Больда с кельнершей мыли посуду, разговаривали, смеялись. Мать Альберта пошла в зал за стойку, из ресторана доносились восклицания, смех. Генрих выглянул в окно. Во дворе мерцали два тусклых огонька: Глум и Билль, покуривая трубки, сидели на скамье у сарая. На веранде осталась только мать Мартина. Она сидела у стола, курила и задумчиво смотрела во мрак.
– Ребята, тушите свет и в постель, живо! – услышали они ее голос.
И тут только Мартин вспомнил, что он весь вечер не видел Альберта. Он крикнул в окно:
– Мама, а где дядя Альберт?
– Он скоро вернется. Они уехали с бабушкой.
– А куда?
– В Брерних.
– А зачем?
Мать помолчала. Потом вновь донесся ее голос:
– Там Гезелер. Он должен с ним поговорить.
Мартин замолчал. Облокотившись на подоконник, он смотрел вниз на темную веранду. За его спиной щелкнул выключатель, заскрипели пружины. Генрих забрался на кровать.
– Гезелер? – крикнул в темноту Мартин. – Значит, Гезелер жив?
Мать не ответила, и Мартин удивленно подумал, что нисколько не взволнован появлением Гезелера. Он никогда не говорил с Генрихом о смерти отца. История с Гезелером казалась ему слишком запутанной и сомнительной, как и вся бабушкина премудрость. Имя Гезелера так упорно вдалбливали ему в голову и так упорно заставляли повторять, что оно перестало страшить его. Гораздо страшней было то, что случилось там, в подземелье, где выращивали грибы. Тут все было страшней и проще. В этом подземелье убили человека, который написал портрет папы. Там били и мучили папу и дядю Альберта. Правда, наци, сделавших все это, он представлял себе довольно смутно. Может быть, они и впрямь не такие уж страшные? Но погреб он видел сам, своими глазами! Смрадные темные коридоры, пюпитры с уродливыми кнопками, постаревшее лицо дяди Альберта, который всегда говорил правду. А вот о Гезелере Альберт говорил с ним очень редко. Внизу затянули новую песню:
