— Как погода?
— Хорошая, мама!
— И солнце светит?
— Пока да, но свет уже слабеет.
— Слабеет, в самом деле?
— Да, слабеет.
— Мило, а как там, на улице? Расскажи мне! Я когда-то слыхала, что, когда вот такое затмение, свет становится серым, потом желтым, затем фиолетовым, а по земле, по стенам, бродят какие-то тени.
Мило взглянул в окна на другой стороне Смарагдовой улицы и повернулся к матери.
Она сидела у столика, выпрямившись, как будто вот-вот хотела подняться, уйти и взяться за работу.
— Нет, мама, — сказал он. — Ничего такого я не вижу.
Он опять повернулся к окну, посмотрел на разложенные перины.
— Ничего, мама, только везде как-то серо. — Улыбнулся при виде белой простыни, на которой темнело продолговатое коричневое пятно. Там тоже, наверно, был фантастический протуберанец!
— Но затмение еще не дошло до кульминации, правда?
— Да что ты, мама! Конечно, нет. Куда там! Сейчас половина девятого, а кульминация наступит только без десяти девять… — Он взглянул на мать.
Она сидела у столика, все так же выпрямившись, и тихо постукивала своими белыми пальцами.
Лицо ее показалось ему грустным, губы горько сжаты.
— Да, мама, да, — сказал он весело, — в самом деле, все уже именно так, как ты говорила. Вон по стене бродят какие-то тени, желтые и фиолетовые пятна.
— Правда?
— Ну конечно, мама! — соврал Мило и сам испугался своей новой, странной лжи, ведь смотрел-то он на белые подушки на другой стороне Смарагдовой улицы. — Это потрясно!
— Я очень рада!
— Чему, мама?
— Что ты это видишь!
В блажейовской гостиной темнело. В ней стояли серые сумерки, как в темный декабрьский день, насыщенный туманом и влагой, готовой излиться на землю мелкими каплями дождя.
— Так тени уже появились?
— Да.
— Как здорово! Будто я их вижу!
— У солнца, наверно, уже появилась хромосфера и, наверно, уже есть протуберанцы, — сказал Мило по-научному, чтобы еще больше обрадовать мать. — От солнца высоко вздымаются столбы пламени, вздымаются со страшной скоростью, мама, до семисот километров в секунду, и на страшную высоту или глубину, до миллиона семисот тысяч километров… Мама, а чего Бела не возвращается? Что, только ей нужно смотреть на затмение, а мне нет? Отсюда ничего не видно, вижу только одни подушки в окне напротив да какую-то старую бабу, и простыню, а на ней, мама, коричневое пятно… У кого-то получился изрядный, просто фантастический протуберанец… И — и огоньки на стене… Стало очень темно… Мамочка, прошу тебя!
— Что?
Мило поколебался.
— Мило! Что ты сказал? Что ты там бормочешь?
— Мамочка, извини! — робко попросил Мило. — Я разозлился на Белу. Знаешь, что? Я дам тебе шарф, пальто, сам оденусь — и пойдем на крышу, туда, наверх! Пойдем, пусть Беле будет стыдно, что она не вернулась, как обещала!
— Я, Мило? На крышу?
— Ну да!
— Каким же образом?
— Очень просто, мама! Ты только не бойся! По лестнице легко, лестница там короткая, а крыша ровная как мостовая, как пол в квартире. Я буду смотреть и рассказывать тебе, какое затмение.
Он осторожно положил закопченное стекло на стол, побежал в переднюю и принес матери шарф и пальто.
— Мама, встань!
Он сунул ей в руку шарф, помог надеть пальто, сам надел теплую куртку и повел мать из передней в коридор, запер квартиру, провел ее к лифту и нажал кнопку, чтобы вызвать кабину.
— Ишь ты, как гудит, гремит машина! — сказал Файоло, прислонившийся спиной к будке машинного отделения. — Ишь, гудит, гремит… — Он прижался к Беле.
Бела прижалась к нему.
Они вместе смотрели через очки на солнце.
А от солнца с левой стороны остался уже только длинный сияющий серпик яростного света, под ним коричневый жидкий туман, в тумане — город, серый, коричневые крыши, черные трубы, отдушины, тонкие линии телевизионных антенн, проводов, город, из которого словно бы ушла жизнь. Только дым тихонько валил из труб, голуби и те не летали над крышами. По крыше дома медленно и неслышно, осторожно ставя передние лапки, кралась кошка, похожая на тусклое темное пятно.
Двигатель смолк.
— Елки зеленые! — сказал Файоло. — Посмотри! Город тихонько отдал концы — вот тебе, дорогой Голландец, и опустилась на лицо завеса печали… — От волнения Файоло выдвинул вперед нижнюю челюсть. Летит твердый мяч, шар, летит шар, набитый всякой «мутью» — его надо отбить!.. — Ты у меня как теплая змея.
