— Не надо, Прокопий Павлович, — проговорил вдруг профессор. — Мне трудно об этом судить, я ж не специалист. — Помолчал и задумчиво добавил: — Сик транзит глориа мунди…[29]
Смешала смерть в рудой земле пустынь
Героев бронзовых и мраморных богинь,
Покоя славу их в кустарнике дремливом…
— в тон ему немедленно откликнулся поэт.
Профессор оглянулся. Рядом, равнодушно помаргивая, торчал какой-то сомнительный малый, который ну ни при какой погоде не должен бы, кажется, произнести эти торжественные, как готический собор, строки великого кубинца Хосе Мариа Эредиа. Первоначальное легкое недоумение в глазах профессора сменилось черт те чем. Так мог смотреть библейский Валаам на свою вдруг заговорившую ослицу. „Готово, вот и галлюцинации начались!“— было написано на его лице, когда он взялся рукой за лоб.
— Знаете, я что-то устал, — пробормотал профессор. — В мои годы слишком острые впечатления, видимо, противопоказаны… Спасибо, любезнейший Прокопий Павлович, было весьма интересно. — И, не удержавшись-таки, машинально добавил: — Очень диссертабельный объект!..
В машину он сел с совершенно потерянным лицом, слабо помахал на прощанье, и „Волга“, мягко покачиваясь на ухабах, покинула лагерь археологов.
Работу в этот день закончили поздно. И хотя уже наступили сумерки, Хомутов и Олег, не сговариваясь, остались на раскопе. Прокопий Павлович, недовольно покашливая, осматривал стены и ворчал:
— Ох и рухнет вся эта баррикада, ох и рухнет… Олег сидел наверху, обхватив колени руками. Посвистывал, лениво озирался, однако ж во всем его теле гудело напряжение, беспрерывное, скрытое, почти незаметное со стороны, как дрожь машины, стоящей с заведенным мотором.
— Ну что ты там делаешь? — не выдержал Хомутов. — Ступай в лагерь!
— Сил нет…
Еще минут пять прошло в молчании.
— Забавный мужик этот профессор, — заявил вдруг поэт. — Неплохой, видно, человек, да жена дрянь.
— Эк-ка! — поразился Хомутов. — Это с чего ты взял?
— Видно же.
— Видно… Умный больно о чужих женах рассуждать. Вот женись сам, тогда и рассуждай.
— А я женат, — сообщил поэт.
— Да ну? — еще больше изумился Хомутов. — А я думал… Ни одного письма за все это время, и вообще… Что ж ты тогда Ларисе голову морочишь?
— Кто, я?! — поэт даже привскочил. — Ну, знаете ли, Прокопий Павлович! А с чего вы взяли?
— Ну ошибся я, значит, ошибся! — рассердился вдруг Хомутов. — Может человек ошибиться?
— Отчего ж, — пожал плечами Олег. — Пожалуйста! Хомутов отвернулся, некоторое время расхаживал по раскопу, ворча и пробуя кое-где тростью каменную кладку, потом выбрался наверх и присел рядом с Олегом.
— А над профессором ты напрасно подшутил, — заметил он. — Что ни говори, а высказывал он толковые вещи.
— Как же-с, как же-с, — отвечал поэт. — Он выдающийся знаток млекопитающих, а известно, что хунны относились именно к этому классу живых существ. Как, впрочем, и весь род человеческий. Так что он может рассуждать о них с полным знанием дела.
— А ты злой, оказывается…
— Нет, Прокопий Павлович, наверно, лишь становлюсь. Вы только вдумайтесь: перед ним не чье-нибудь, а его, наше, человеческое прошлое, присмотреться — и увидишь, что оно еще живое, кровоточащее, а он все о диссертации талдычит. Нет, Пушкин все-таки правильно говорил, что дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим.
— Те-те-те, осади назад! — проговорил Хомутов негромко, но очень сердито. — Как ты смеешь, ничего ровным счетом не зная о человеке…
— Да вовсе не профессора я имею в виду, — досадливо отмахнулся Олег. — Разве вы никогда не видели обывателя, абсолютно убежденного, что поскольку он умеет пользоваться телевизором, то уже умнее Архимеда? А древние изделия из золота, которые переплавлялись в слитки? Может, вам еще рассказать, что такое палимпсесты?[30]
— Я имею представление о палимпсестах, — сдержанно отвечал Хомутов и чисто бальгуровским жестом пригладил усы. — Как-то раз — до тебя это еще было — проходили здесь туристы. Молодые люди, из центра откуда-то. Осмотрели они раскоп, находками всё интересовались. Особенно им понравились ритуальные сосуды — эти маленькие, грубо сделанные горшочки, что клались в могилу. Пристали ко мне: „Папаша, продайте эту глину!“ — „Зачем вам?“ — „Спрашиваете! Это же ультрамодный примитив! Поставить такое на секретер — все закачаются“. А ведь культурные, казалось бы, люди. Мне за них ужасно неловко было. У Харитоныча насчет старых икон справлялись… Бес потребительства одолевает… Вот я сегодня о золотом саркофаге упомянул. Сие уж по привычке. Потому что, когда говорят об археологии, людям сразу мерещатся клады — скифское золото, сокровища царя Приама, найденные когда-то Шлиманом…
