Гульгайша тоже не спесивилась, дескать, председательская она жена, индюшкой надувшись не сидела, первой затягивала песню, с охотой пускалась в пляс. И все было ей к лицу. Шли годы — она была все та же, статная и красивая. А старость пришла, стали называть ее «Пригожей матушкой». Известно, что три вещи старят женщину: пьяный муж, плакса ребенок и сырые дрова. Ничего из этого Гульгайша не изведала. Муж был трезвый, дети — что день погожий, дрова всегда сухие. Хотя, надо признать, сухие дрова были собственной ее заслугой, их она всю жизнь запасала сама. Общительная жена и замкнутый муж тоже, в свою очередь, созывали гостей. Стряпуха Гульгайша была отменная, как говорится, с кончиков пальцев масло капало, яства ее были вкусны и обильны. Знала она премудрости и черного перца, и лаврового листа, и пахучей черемуховой муки — оттого были в каждом блюде своя назначенная горечь, своя положенная сласть. Однажды, когда уже расходились гости, Кумешбике замешкалась нарочно и шепнула хозяйке: «Ой, подруженька, чуть было не осрамилась ты. В суп-то лист из веника попал. Но я тебя не выдала, сжевала тайком, никто и не заметил…»
Когда родился внук, Кашфулла и Гульгайша сыграли именины. Защекотала жилы хмельная медовуха, и в последний раз тогда побаюкали Курбангали в люльке, а Нурислама упросили спеть ему единственную его песню, которой до сих пор износу нет. Покладистый Курбангали тут же, не ломаясь, нырнул в колыбельку. Враль же долго спорил, долго торговался, к песне своей всегда был бережлив, зря не трепал.
— Коли старших уважить не хочешь, так младенца возвеличь. Нет сегодня человека выше его, — усовестила Враля жена Баллыбанат. — В таком достойном доме, таких уважаемых людей заставляешь упрашивать.
— Не могу. Смелости не наберусь, духу не хватит, старуха.
— Вот еще! Чужих здесь нет.
— Стесняюсь. — В чистых глазах Нурислама разлился кроткий свет глубокой истины.
— Нашел где стесняться.
— Знаем таких стеснительных, видали! — Это Кумешби-ке ущипнула.
— Говорят, стесняюсь — значит, стесняюсь, — потупился Враль.
— Да кого же ты стесняешься, упрямая голова?
— Курбангали стесняюсь, инспектора по качеству, и Сельсовета Кашфуллу. Если они оба под эту кровать с блестящей спинкой залезут, тогда спою.
Застолье на миг смолкло, потом загудело дружно:
— Пусть лезут!
— Конечно, пусть!
— Пой, Нурис!
— Ну, Вра-аль!
— А может, мы в чулан пока выйдем? — заикнулся было Кашфулла.
— Нет. Я не согласный, — стоял на своем Нурислам, — не по-нашему так и не по-вашему. Хотите песню — пусть лезут под кровать.
Тут и гости взяли его сторону:
— Давайте, залезайте!
— Ладно, не дорожитесь, позолота небось не осыпется.
— Просим под кровать!
— Ну вот, теперь этих надо уговаривать! Курбангали качнул колыбельку и спрыгнул на пол:
— Айда, ровесник! Пусть утешатся! — Он живо пробежал на четвереньках и исчез под кроватью. Пока длинный медлительный Кашфулла сгибался, пока вставал на колени, пока ложился на пол и боком протискивался к приятелю, прошло немало времени. Наконец улез почти весь. Но только «почти». Увидев торчащие из-под кровати ноги, Нурислам приказал:
— Ноги подбери!
Приказ тут же был исполнен. Певец придирчиво оглядел кровать, потом обстоятельно прокашлялся, прочистил горло и запел. Тут, конечно, ни голоса, ни слуха. Однако чем-то на песню похоже.
Едва лишь красно солнышко взойдет,
Со спелых яблок так и каплет мед.
Ах, за твои объятья, недотрога,
Готов бежать от черта и от бога,
Баллыбанат, медовая моя!..
Кончилась песня, и он тут же, без остановки запел на другой мотив:
На подушке бы лежать,
А залезли под кровать
Если петь умели бы,
Там бы не сидели бы
И бойкая припевка:
Курбангали, Кашфулла,
Вот такие, брат, дела!
Кашфулла, что правда, то правда, был не из певучих. У Курбангали слух имелся, но он стеснялся своего толстого голоса, тоже не пел.
— Можете вылезать, — милостиво разрешил певец.
Смеха гостям хватило надолго. Однако у второй сочиненной Вралем песни, заметим кстати, век оказался короток. Забылась тут же. Теперь такие стаканы из картона есть: выпил воды да выбросил. Вот и с песенкой получилось так же.
