— Ну, и откуда же они берутся, богатые и бедные? — спросил Артур.
— А я и не слушала, спала, — смеясь, ответила Вера, — он говорит, говорит, а я сплю… Ой, Артурчик-амурчик, мы и до дому дошли. Уже и ложиться нечего — в три смена… прощай…
Артур полез в карман, достал монетку, поднес к глазу, удостоверился — какая — и подал Вере.
— Бери, Верка. Пряников, что ли, купишь… чего-нибудь там…
Вера взяла монету, поглядела:
— Пятиалтынный… — сказала как-то медленно, — спасибо…
Попробовала монету на зуб.
— Настоящая… — так же медленно сказала, да вдруг как шмякнет эту монету прямо в морду Артуру. — На! Жри!
И расхохоталась.
— Ой, уморил! Пятиалтынный!.. Уморил! Да я, может, все сто рублев стою!.. Ах ты, сукин кот… да я тебе не так всю рожу раскровяню…
И Вера действительно бросилась на Артура. Тот не успел податься назад, и Верины ногти процарапали Артурову физиономию сверху донизу.
— Да ты… да ты… сумасшедшая… Люди, караул!..
— Двигай, зараза, пока цел! — кричала Вера. — Беги, не то зашибу до смерти…
И Артур, схватив на лету свой котелок, бросился бежать со всех ног. Он несся вниз, по переулку, а Вера задумчиво глядела вслед.
Вдруг ночную тишину прорезал свисток, другой, третий. Послышался конский топот. Переливались, перекликались свистки. По улице, в которую упирался переулок, проскакал отряд жандармов, послышались выстрелы.
Вера стояла, прислушивалась.
Быстро шел Матвей, держа в руке ведерко с клеем, на той же руке он нес девочку. Она уткнулась в плечо отца и сладко спала.
Ночь все еще длилась. Матвей расклеивал листовки, стучал в окна бараков, вызывал нужного человека и шепотом:
— Велено передать, завтра в двенадцать начинаем. Митинг на Большой кухне…
Торопливо шел дальше. Доставал листовку, наклеивал то на стену, то на афишную тумбу.
Снова будил кого-то и передавал ему известие о завтрашнем дне.
И где-то по другим улочкам Пресни — всюду поспешно шли гонцы, расклеивали листовки и передавали приказ Московского Совета — бастовать. Загорался свет в окнах, вставали люди, будили соседей. Поднималась рабочая Пресня.
А Матвей все шел и шел торопливо дальше — от дома к дому, от барака к бараку.
Только наклеил он очередную листовку, смачно прилепив ее прямо на царский манифест, который начинался словами: «Мы, Николай вторый…», только отошел за угол, как раздался окрик:
— Стой!..
Из-за противоположного угла показались городовые. Их было трое. Матвей успел отбросить ведерко с клеем и оказался прямо перед ними. Бежать было невозможно.
— Что за фигура? Кто такой? Куда в ночь собрался?..
Старшой был классическим городовым — хоть памятник с него лепи: грозный, бровастый, большеусый — страж порядка!
— Отвечай, когда начальство спрашивает, — толкнул Матвея в бок ножнами сабли другой страж.
— Забрать его? — спросил третий.
Матвей казался испуганным до того, что не мог вразумительно отвечать. Он бормотал только:
— То есть я… ваша милость… хотел…
— Ну, чего трясешься, не съем, — снизошел старшой, — говори толком — куда бежал?
— …ваша милость… в околоток… ребенок… девочка вот захворала… горит…
— Гм… — произнес старшой и взглянул на Надю. Она проснулась и ответила ему взглядом своих ясных глаз.
— А в околотке-то сейчас никого и нету… — подозрительно высказался второй страж.
— И правда. Господина фельдшера ведь нету в околотке…
— Они как явятся — господин фершал, а мы с дочкой уже тут, у двери дожидаемся…
— Ну иди, черт с тобой. Иди.
Свернув за угол, Матвей бросился бежать со всех ног.
Между тем городовые, отпустив его, через десяток шагов обнаружили валяющееся на земле ведерко, из которого все еще потихоньку выливался клей, и свежую листовку, наклеенную прямо на царский манифест.
— Провел, подлец! — освирепел старшой. — А ну, давайте за ним! И с пустыми руками не возвращаться!
Бросились в погоню городовые, вырывая наганы из кобуры, засвистели в свистки.
Старшой злобно отдирал листовку, а с нею вместе нечаянно отодрал и кусок царева манифеста. Оторвал и испуганно оглянулся. Нет, вроде бы никто не видел.
А Матвей, прижимая к себе Надюшку, бежал и бежал, петляя, ныряя в подворотни проходных дворов. Свистки переливались отчаянно где-то вдали.
