, где и проведу остаток своих дней.
В течение нескольких последующих недель я с равной тревогой вчитывался в резолюции, которые накладывал профессор на карточки пациентов с установленными мной диагнозами, и в заключительные речи судьи Хопкрофта при вынесении приговоров. Бингхэм теперь всякий раз нагло ухмылялся в разговорах со мной, став вконец невыносимым. Он был явной жертвой особо злокачественной формы заболевания, которое в наших кругах называли «дипломатозом» и которое проявлялось одновременно в мании величия и полнейшем склерозе по отношению к самым недавним событиям. Избавившись от куцей студенческой тужурки, он теперь неизменно расхаживал в долгополом белом пиджаке и никогда не расставался со стетоскопом, отростки которого горделиво торчали у него из-за шеи, словно рога забияки-оленя. По клинике Бингхэм передвигался исключительно торопливой, несколько дерганной поступью, давая всем понять: его ждут срочные консультации и безнадежные больные; с пациентами, их родственниками и практикантами он разговаривал торжественным и усталым голосом, как врач викторианской эпохи, сообщавший трагичную весть; наконец тяжкий груз давившей на него ответственности не позволял Бингхэму узнавать своих бывших и менее удачливых сокурсников и уж тем более не оставлял времени здороваться с ними.
Но больше всего меня бесило поведение Бингхэма в лифте. Помимо широкого просторного лифта, в котором перевозили пациентов на носилках, в Св. Суизине также имелся допотопный тесный и скрипучий подъемник для персонала. Обычно на нем висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ», и студентам пользоваться им возбранялось. Так вот, Бингхэм обзавелся дурацкой привычкой разъезжать на этом лифте, никогда не забывая вызывать его, когда проводил обход клиники с группой студентов. Затем сам поднимался на верхний этаж, где и поджидал раскрасневшуюся и запыхавшуюся толпу.
— Страшно удоб. штуковина, — как-то заметил он мне. — Просто не понимаю, как мы раньше без него обходились.
Впрочем, общались мы с ним довольно редко: либо лондонские пешеходы и водители вконец утратили остатки осторожности, либо я стал менее расторопным. Как бы то ни было, поток пациентов не иссякал теперь до позднего вечера, частенько не оставляя мне времени даже для обеда.
— Послушай, старина, — обратился ко мне Бингхэм однажды вечером, когда прием уже заканчивался. — Как насчет того, чтобы забежать в палаты и взглянуть на кое-какие хвори? Там рядышком лежат совершенно изум. пиелонефрит и ретроперитонеальный абсцесс. Спорим на полдоллара, что ты не определишь — кто из них кто?
— Нет, спасибо, — покачал головой я. — Я немного устал смотреть, как страдают мои братья по разуму. И вообще — собираюсь в паб перехватить пинту пивка.
— Ты, конечно, извини, старина, но это не лучший способ пробиться в аспи.
— В данную минуту мне глубоко наплевать на твою аспи., - в сердцах выпалил я. — У меня ноги гудят, башка раскалывается, я голоден как волк и хочу выпить.
— Да, старина, наше травмотделение не всякому по зубам. Я сам жду, не дождусь следующего месяца, чтобы вырваться отсюда и приступить к нормальным операциям.
Я смерил его вызывающим взглядом:
— Хочу напомнить, что место старшего ассистента получит только один из нас.
— Конечно, старина, — ухмыльнулся Бингхэм. — Я чуть было и не забыл. Пусть победит сильнейший и все такое. Да?
— Совершенно верно, Бингхэм.
По прошествии ещё двух недель я уже начал надеяться, что наше сверхзанятое светило забыло историю с судьей Хопкрофтом. Однако в один прекрасный день профессор появился в нашем травмпункте. Остановившись перед моим столом, он посмотрел на меня как на заспиртованную ящерицу, поднес к моему носу какую-то медицинскую карту и спросил:
— Это вы заполняли?
Я испуганно покосился на карту. Запись на ней была адресована дежурному врачу хирургического отделения, молодому парню, с которым мы играли в регби и попивали пиво; славный малый, как и я, на дух не выносил Бингхэма. У пациента, которого я отослал в хирургию, был сильный ушиб ноги, но в спешке и бешеной сутолоке приема я нацарапал всего три слова:
