– Ну, ну… ш-ш, доченька, всё уж позади, – прогудел рядом согревающе-знакомый голос. – Три дня без памяти пролежала, но справилась… Выздоровела.
Ресницы путались, цепляясь друг за друга, не хотели размыкаться. Большая шершавая ладонь, закалённая пламенем Огуни, коснулась щеки, и слёзы помогли ресницам расклеиться и пропустить немного колышущегося света масляной лампы. Призрачно-слабые руки Дарёны проползли со вздохом по телу, по-детски маленькие по сравнению с этой сильной кистью, и легли на неё доверчиво, чтобы подольше удержать её у щеки. Тычась в ладонь мокрым носом, Дарёна жалобно всхлипнула. «Цветанка», – заныло сердце.
– Ну, полно, голубка, а то и я с тобой заплачу, – растроганно промолвил голос. И добавил с задумчивым вздохом: – Говорила ж я тебе: будешь за неё цепляться – погибнешь. Так чуть и не вышло.
«Где она?» – хотела спросить Дарёна, но речь ещё не слушалась её.
– Отпустили эту оборотнюшку, – отвечая на её мысленный вопрос, сказала Твердяна, чью блестящую голову с чёрной косой Дарёна наконец разглядела над собой, выпутавшись из плена ресниц. – То, что она твою мать с братьями помогла доставить сюда, княгиня зачла ей в заслугу, а потому её оставили в живых и выпроводили восвояси.
Матушка, братья… Сердце понемногу оживало, снова впуская в себя всех дорогих людей. Самого младшего братишку Дарёна так и не разглядела, зато ей послышался голос Млады, сказавший: «Горлинка моя». Впрочем, она боялась поверить в него: а вдруг это сон? Она столько грезила о возвращении чёрной кошки, что это вполне могло ей и привидеться.
– И Млада тут, – опять ответила на её мысли Твердяна. – Отлежаться ей надо: хмари наглоталась… Ждана с детками в зимовье пока остались: колец своих им ещё две седмицы дожидаться, не споро они куются – чай, не простое украшение. Матушки-то твоей колечко у Млады сохранилось – то, которым они с нею так и не повенчались когда-то, да только княгиня ей новое заказала – от себя. А Младу она щедро наградила. Столько золота отвесила, что свадьбу можно устроить – весь белогорский край обзавидуется.
Цветанкино имя осталось шрамом на сердце, а её удаляющаяся в туман фигура вызывала в глазах солёное покалывание. По страшному пути уходила васильковоглазая и ветреная подруга – пути, ведущему в ночную Марушину юдоль. Не побежать следом, не вернуть, не взять за руку и не оградить от хмари – ничего не могла Дарёна сделать для неё.
– На Нярину не забывай ходить, – напомнила Твердяна. – Великая она утешительница, все печали-кручины наши берёт, души облегчает и от тоски спасает. Целебные её слёзы тебе и здоровье укрепят.
Дарёне и в ладонь Твердяны хорошо плакалось, ничуть не хуже Нярины родительница Млады отогревала её своим угрюмоватым, но надёжным и добрым теплом. Прильнув к её руке с дочерней привязанностью, девушка уплывала в горько-солоноватую, осеннюю даль дрёмы. Там она бродила, одинокая и озябшая, по туманным лесным тропам, окликая озорную светловолосую воровку, но ответом ей было молчание промозглого серого сумрака и тягуче-тоскливый вороний грай. Чем дольше она бродила, тем горше надрывалась душа, втайне мечтая о том, чтобы кто-то забрал её из этого обиталища скорби… И кое-кто нашёлся.
На зов пришла чёрная кошка. Мягко выпрыгнув из-за дерева, она сорвала широкой лапой осеннюю мглу, ткнулась носом Дарёне в живот и мурлыкнула. Девушка осела как подкошенная, повиснув на шее кошки и обняв её что было сил, и затряслась от рыданий.
«Муррр, муррр, счастье моё, – утешала её кошка. – Не плачь, я здесь, я с тобой… Муррр, горлинка…»
– Я уж не чаяла увидеть тебя живой, – всхлипнула Дарёна и проснулась.
Кошка не исчезла: она лежала рядом на постели, смежив глаза в искрящиеся синью щёлочки и свесив хвост с края. Дарёна узнала комнату в доме Твердяны: с потолка смотрели мозаичные ромашки на синем поле.
– Млада… Младушка, родная моя, – роняя радостные слезинки в чёрный мех, шептала Дарёна.
Та ласково потёрлась ухом о её щёку и положила голову на лапы – очень, очень усталая кошка.
– Твердяна сказала, ты наглоталась хмари… Тебе уже лучше? – спросила Дарёна, почёсывая загривок огромного зверя.
