Тем не менее между Елизаветой и творцами ее счастья с первой же минуты возник повод к разногласию, все более и более обострявшийся. Вопреки иностранному элементу, который новый режим содержал в себе и сохранял, хотя бы и против воли, национализм все же являлся его лозунгом и борьба с иностранцами входила в его программу. Вдохновляясь им и думая заслужить этим высшее благоволение, епископ Амвросий Юшкевич громил с кафедры пришельцев-еретиков, а в Москве архимандрит Кирилл Флоренский клеймил, называя их по имени, «человекоядов-птиц». Он имел в виду Миниха и Остермана.
Один памфлет изображал двух солдат Якова и Симона, разговаривающих о Бироне.
«Как объявили нам… Бирона правителем Российского государства, — говорил Яков. — так у меня, братец, по коже подрало, как медвежьим ногтем». Хотя Бирона больше и не было, но зато во главе лейб-кампании стоял принц Гессен-Гомбургский: Миних был сослан в Пелым, но брат его заменил Салтыкова в должности обер-гофмейстера.
Генерал Любрас соперничал с Голицыным для получения места уполномоченного на конгрессе в Або и взял верх над ним. Вскоре, с приездом герцога Голштинского, нахлынула новая волна немцев, и гофмаршал его высочества Брюммер делил с Лестоком — тоже полунемцем — милости Елизаветы и фактическую власть. Заговорили было даже о возвращении Остермана и Левенвольда!
Того требовала логика вещей. Будучи дочерью Петра Великого и продолжательницей его дела, как она заявила, предъявляя свои права на престол, Елизавета не могла отгородиться от тех, кто входил в «окно, прорубленное в Европу». А в числе входивших были люди, подобные Лестоку и Брюммеру. В мыслях Преобразователя эта система открытого окна заключала вместе с тем известный корректив: пользоваться иностранцами, отодвигать их на второй план. Но некультурным умам, окружавшим в ту минуту Елизавету, среди революционного кризиса, куда они кинулись вслед за ней, было трудно понять и осуществить эту мысль.
В апреле 1743 г. русские солдаты напали в трактире на немецких офицеров, игравших на биллиарде.
«Шведские канальи! — кричали они, — у нас указ есть вас всех перебить, немецких собак, всех сегодня перевешают!» Пришлось вступиться властям, и главные виновники были приговорены к четвертованию; но Елизавета вступилась еще раз и заменила пытку смехотворным наказанием — простым переводом в другой гарнизон, тогда как оскорбленные офицеры были посажены под арест. Вследствие этого мятежный дух лишь развивался, и несколько месяцев спустя, под Выборгом, в гвардейских полках, посланных против Швеции, он чуть не породил настоящего бунта, к счастью, подавленного, благодаря хладнокровию генерала Кейта и поведению армейских полковников. Но приостановленное с этой стороны, брожение перекинулось в другую сторону, изменив свой характер. Среди выдающихся героев ноябрьской ночи 1741 г. был сержант лейб-гвардии Ивинский. Он разбудил и вытащил из постели Анну Леопольдовну. В марте 1743 г. он попал в тюрьму, как виновник заговора, в который он пытался втянуть госпожу Грюнштейн, обещая ей жениться на ней после того, как он убьет ее мужа и всех иностранцев, пользующихся милостями Елизаветы.
Несмотря на все это, лейб-кампания все же сохранила свое привилегированное положение. В 1748 г., когда Петра Шувалова торопили с отсылкой некоторых военных бумаг, он отвечал: «Прежде я займусь делами лейб-кампании. Лейб-кампанцы прежде всего. Таково приказание императрицы!» С другой стороны, попытки восстания или контрреволюции в смысле ультра-национальном не удались по двум причинам: во-первых, потому, что Россия, какою ее сделал Петр Великий, не могла уж обойтись без иностранцев: они были нераздельны с ее системой, и во-вторых, потому, что дочь Преобразователя не имела серьезного соперника. Выбор лежал между нею и пустотой. Маленький принц Брауншвейгский, рожденный принцессой Мекленбургской, и по прихоти Анны Иоанновны провозглашенный русским императором, представлял действительную пустоту, какой бы страх он ни внушал той женщине, что так легко свергла его с престола. Лишь вмешательство иностранных государств могло оживить этот призрак, но его не последовало. Елизавета короновалась в Москве, и ни одно чело не поморщилось ни под одной европейской короной.
