«Спасибо», – сказала она и протянула мне руку. Ее рукопожатию мог бы позавидовать профессиональный игрок в пелоту: мои израненные костяшки едва такое выдержали. «Меня зовут Амалия Гайо. Возможно ты меня знаешь. Я артистка. Работаю в театре», – продолжила она, кивком указав на «Барселону». В те времена в моде были тонкие брови; женщины выщипывали их и потом подрисовывали. Амалия же обходилась собственными бровями; черные, будто нарисованные тушью, и довольно широкие, они красиво обрамляли высокий лоб, и уже одно это привлекало к ней внимание, одно это делало ее такой необычной и чуть-чуть диковатой. Распущенные волнистые волосы доходили ей до плеч; серые глаза выделялись на смуглом лице.
«Мне нужно идти», – сказала она. «Ну ладно», – ответил я. Амалия засмеялась; позже она призналась мне, что ее заинтриговало мое равнодушие: она привыкла, что мужчины липнут к ней, как мухи. «Он хороший парень, но, как вы наверняка заметили, немного не в себе», – вспомнила она про актера. «Это проходит», – заметил я. «Еще раз большое спасибо», – сказала она, снова протянув мне руку и добавила: «Говорю вам это от чистого сердца и хочу заметить, что мне не слишком часто приходится благодарить мужчин». «Должно быть, вам с ними не очень везло», – ответил я. «Напротив: слишком везло», – возразила она и, постукивая каблучками, удалилась грациозной походкой. Я проводил ее взглядом. Пройдя десяток метров, она обернулась и крикнула: «Вы не хотите меня увидеть?» «С удовольствием пригласил бы вас в кафе», – откликнулся я. «Да нет, я имею в виду: на сцене, – лукаво усмехнулась она, довольная, что я попался на удочку. – В представлении, где я выступаю. Оно начинается через полчаса». И я пошел. Всего-навсего сказал «да», вместо того чтобы сказать «нет», и это привело к катастрофе, навсегда изменившей мою жизнь.
Не знаю, говорит ли тебе что-нибудь имя Амалии Гайо. Она была еще известна как Серебряные Ручки. Пару сезонов она просто блистала, став главной соперницей Конни Пикер. Пела она так же хорошо, как Пикер, но еще и изумительно танцевала. Но лучше всего играла на испанской гитаре, и это выглядело очень необычно, ведь в то время женщин-гитаристок не было. Она говорила, что отец у нее француз, а мать испанская цыганка, и фамилия Гайо досталась ей от первого мужа. Может, правда, а может, и нет: она была загадочной, таинственной женщиной. Не знаю второго такого человека: что бы она ни делала, в чем бы ни проявляла себя, она вкладывала в это всю душу без остатка. Смеялась ли она, выступала на сцене, сердилась или любила, это всегда было так, словно она всякий раз заново открывала для себя смех, искусство, негодование, любовь. В иные счастливые ночи я чувствовал, что она любит меня так, как никто еще не любил: это был настоящий рай, щедрое изобилие. Но на следующий день она ускользала от тебя и вновь становилась непостижимым, загадочным существом. Неуловимым и обжигающим, как пламя. Мужчин она просто сводила с ума. Меня-то точно свела.
С того самого майского воскресенья потекли месяцы, наполненные блаженством и муками, и начались все мои несчастья. Нет на свете мужчины, который не знал бы или не догадывался, что женщина способна своей любовью приносить несчастье, обречь на страдания, накликать беду. Я не имею в виду случаи, когда она тебя разлюбила, бросила или обманывает с другим. Это все просто и понятно, сердцу ведь не прикажешь, хотя и причиняет такую боль, словно в тебя вонзили раскаленный докрасна кинжал. Нет, речь идет о том, что женщина представляет опасность по самой своей сути: это то невыразимое, что заключает в себе противоположный пол, своего рода темное зеркало, в котором отражается наша порочная сущность. Женщина, настоящая женщина, способна разбудить дремавшие в тебе до поры до времени безумные, разрушительные силы. Ведь не секрет, что все мы несем в себе собственный ад, возможность падения, гибели, зародыш личной катастрофы. И вот Амалия как раз высвободила во мне эти силы, накликав бурю.
Я никогда раньше не испытывал подобных чувств ни к одной женщине. Мой роман с Доритой, невестой, которую у меня отняла война и которую я, казалось, нежно любил, представлялся мне теперь мимолетной связью, детским увлечением, чем-то вроде братской привязанности. Не хочу хвастаться, но я всегда нравился женщинам, и у меня их было немало. Но всем им приходилось мириться с моими главными увлечениями: анархизмом и корридой. Амалия же завладела мною безраздельно. Она была как нещадное солнце, опаляющее и сжигающее все вокруг. И все исчезло, растворилось, в том числе моя собственная личность. Хотя сейчас я думаю, что Амалия так много значила для меня в то время именно потому, что от моей прежней жизни уже почти ничего не осталось. С корридой было покончено, фашисты нас победили, анархизм разваливался на глазах. С Амалией же, когда у нас все шло хорошо и мы любили друг друга как одержимые, я чувствовал себя таким бодрым и неуязвимым, что все прежние горести мгновенно улетучивались из моей памяти. Такая любовь подобна наркотику. Она предлагает тебе рай, но при этом убивает.
