— Кое в чем вы правы, к сожалению, — сказал Базанов. — Но раз уж вы так любите ссылаться на авторитеты, позвольте и мне процитировать высказывание известного архитектора Фрэнка Ллойда Райта, построившего около полутысячи зданий. Так что он не только говорил, но и строил. «Мы, архитекторы, делаем дома, а дома делают людей», — сказал Райт. И разве в его словах не заключен глубокий смысл вашей работы, товарищ Милешкин? Архитектура призвана творить нравственные человеческие нормы. Город призван воздействовать на жителей — нравственно, воспитывать в них культуру, чувство товарищества. Так я понимаю.
— Правильно понимаете, товарищ Базанов. Но ведь это лишь теория, правильные идеи. Идеи! А на практике?
— Значит, вы говорите одно, а делаете другое?
— А вы?
— Я говорю, что думаю, и делаю то, что говорю.
— Простите, я в это не очень верю.
— Дело ваше. Впрочем, у вас, надеюсь, еще будет возможность убедиться в этом.
— Вы о городе?
— И о городе.
— Не все, как вы увидите, зависит от нас… Но я готов признавать свои ошибки. Правда, не так уж и часто мы с вами будем видеться, товарищ Базанов, к моему, поверьте, искреннему сожалению, — вы интересный собеседник и с вами было весьма приятно скрестить, фигурально так сказать, свою шпагу.
— Знаете, я никогда не предполагал, что мне придется убеждать специалиста в том, в чем, казалось бы, он должен был убеждать меня. Не понимаю в таком случае, почему вы оказались здесь?
И тут вдруг Милешкин почему-то испугался. Испугался как-то сразу. И не мог скрыть этого, даже и не попытался. Тихо пришепетывая и вертя головой, он принялся объяснять, что их беседа носила сугубо личный характер, характер свободного обмена мыслями, он выражал лишь свои, частные взгляды, его никто не уполномочивал на подобные высказывания, хотя он и является лицом официальным в данной обстановке — официальным представителем проектного института, командированным на место будущего строительства… Речь Милешкина становилась бессвязной, слова он произносил жалкие, тусклые, унылым голосом — пока окончательно не скис и не замолчал. Ничто не напоминало самоуверенного и циничного специалиста, который начинал час назад беседу с Базановым. Глеб не мог понять, чем вызвана эта странная метаморфоза: он ведь не пугал Алексея Алексеевича, не грозил ему, не обещал пожаловаться «куда следует». Впрочем, вдаваться в психологию человека, сидевшего перед ним в балке, Базанову не хотелось. Этот человек был неприятен Базанову.
Незаметно накатило лето — так всегда бывает в Азии. И шло лето жаркое. О коротких весенних дождях все уже давно забыли. Цветы сгорели враз, разнотравье высохло. Все вокруг было окрашено серо-желтым и желтым унылым цветом.
И, как предсказывали, проблемой номер один на стройке сразу стала вода. Она заслонила все остальные проблемы. Воду отпускали только самым важным объектам по строгой норме.
…Радиотелеграмма Богина догнала Базанова у изыскателей на трассе будущего водовода, который должен был, протянувшись более чем на двести километров, дать стройке воду из Карадарьи. Богин срочно вызывал парторга в Солнечный.
Глеб двое суток почти без остановок добирался до дому — еще довольно быстро! — и, в пыли, небритый, с потрескавшимися от солнца губами, вошел в кабинет к Богину.
— Что стряслось, Степан? — спросил он, глядя на осунувшееся лицо начальника строительства, на заострившийся подбородок и запавшие и словно потухшие глаза.
— Воды нет, — ответил тот. — Зарез. Поедем воду выбивать. Не достанем воду — все к черту! Через сколько можешь быть готовым?
— Через час.
— Устал?
— Неважно.
— Отлично! Через два часа вылетим. Придется за воду драться и на все педали жать. Ты ведь человек, можно сказать, местный — все ходы-выходы знаешь! — И пошутил грустно: — Ходов-то много, а выход у нас один. Что скажешь?
— А что говорить? Едем.
— Жду…
Они прилетели в столицу республики и с ходу пробились к министру водного хозяйства. Принял их министр приветливо, слушал внимательно — ни один мускул, ни одна морщинка на лице не дрогнула.
А Богин по большому счету разговор повел: золото, комбинат, город, всесоюзная стройка, всесоюзная забота.
