Да, похоже, он меня сейчас убьет. И ребятам из «Доброе утро, Нью-Джерси» будет о чем рассказать в эфире. Может, Чипу даже Пулитцеровскую премию дадут.
— Вы не можете так со мной поступить.
Я была уверена, что взгляд этих карих глаз прожигает меня до затылка.
— Могу.
— Да вы представляете, что сейчас в мире происходит? Вы имеете хоть малейшее представление о том, на каком уровне я работал? А теперь вы хотите, чтобы я рассказывал в эфире о торте «Печеная Аляска»?
— Я…
— Я согласен произносить слово «Аляска» в эфире только в трех случаях, — он принялся загибать пальцы, — если речь идет о газопроводе, о землетрясении или о губернаторе, — он посмотрел на третий палец. — Хотя, пожалуй, нет, обойдемся первыми двумя. От губернаторов я устал.
— Ну откуда у вас столько предрассудков? Поверьте, в утренних программах охват тем гораздо шире, чем…
— Охват тем шире, — перебил меня Майк. — Отличный эвфемизм, — он уже нависал надо мной — или мне так только казалось? — Ты что, не понимаешь, что твоя программа относится к отделу новостей? — Новости — это священный храм, а ты, Бекки Фуллер, плетешь здесь свои интриги, чтобы этот храм разрушить, набить всяким дерьмом!
Я споткнулась. Майк Померой только что назвал дело всей моей жизни дерьмом. Я захлебнулась, будто меня проткнули насквозь. Этого не должно было случиться. Тот Майк Померой, которого я знала, никогда не произнес бы слово «дерьмо».
Правда, Майк Померой, которого я знала, вещал из маленького ящика у нас в гостиной, и не появлялся передо мной во плоти. Если бы он сказал такое слово в эфире, Федеральная комиссия оштрафовала бы его на бешеную сумму. Мне пришлось быстро усвоить, что у того Майка Помероя, чье лицо мы привыкли видеть на экранах, столько же общего с живым человеком, сколько у куклы Барби с Колин Пек.
— Так нечестно! — Слова сорвались у меня с языка помимо воли. — Первые полчаса утренней программы — чертовски отличное время для новостей.
— Полчаса! — сказал Майк. — Да ты успокойся, нечего так нервничать.
— А еще у нас есть другие рубрики, развлечения, погода — все то же, что и в газетах. Что вам не нравится?
Майк с отвращением покачал головой, положил дробовик на плечо, отстранил меня и пошел прочь.
Я плелась следом.
— Мы будто добрые соседи, которые уже успели прочесть газеты, приходим к людям с утра поболтать, поделиться новостями…
Майк ускорил шаг. Я не отставала.
— Том Брокау работал на утренних новостях, — перечисляла я, — и Чарли Гибсон.
— Хм…
— И Уолтер Кронкайт в начале своей карьеры был ведущим утренней программы на пару с марионеткой по имени Шарлемань…
Майк резко остановился. Ужасно, но теперь я, кажется, по-настоящему его достала. Я как чувствовала, что пример Кронкайта сработает.
Майк пристально посмотрел на меня.
— Отлично, — едва слышно прошипел он, — вот и найди себе марионетку.
Хм… или не сработает.
* * *
На следующее утро я подумала, что, может, и хорошо, что Майк не купился на мое предложение. В конце концов я так расхваливала свою передачу, наплела, что случись в мире нечто серьезное, мы расскажем об этом лучше и раньше всех. А на деле? Вот что у нас сегодня была за тема?
Папье-маше.
Папье, блин, маше. Всякий раз, когда камера выключалась, по лицу Колин было видно, как ее это достало. Что-то мне подсказывало, что она не в восторге от необходимости портить себе маникюр клочьями мокрой газеты. Честно говоря, я ее понимала.
Но она, как всегда, натянула на себя маску приветливости. Она вся светилась деланным восхищением, пока ведущая рубрики «Делаем сами» объясняла зрителям, почему сегодня студия «Доброго утра» завалена бумагой и уставлена баночками с клеем и водой, и откуда взялись все эти пестрые комковатые безвкусно раскрашенные артефакты.
— Вот за что я люблю папье-маше? — щебетала эта мастерица на все руки, не удивлюсь, если она горстями пьет антидепрессанты. — За то, что это дешево и всегда под рукой. Можно делать шары, шляпы… — Лицо Колин на миг исказилось от ужаса при мысли, что этой пакостью придется испортить безупречную прическу. — И даже кухонные горшочки!
— Ну надо же, кухонные горшочки! — Колин широко улыбнулась в камеру. — Но ведь «маше» по-французски значит «жевать», я надеюсь, мы не потащим все это в рот, а?
