Существо как будто что-то ощупывало.
Оно сделало неуверенный осторожный шажок и качнулось под тяжестью котлообразного черепа.
Клацкнули коготки по линолеуму.
– Мама… – пискляво сказало оно. – Мама… мама… уа!..
Кожистые черные губы растянулись в улыбке. Что-то красное было размазано вокруг них.
– Мама… уа…
И тогда вдруг раздался нечеловеческий яркий крик, и Лида лишь через мгновение поняла, что это кричит, захлебываясь, она сама…
4. Лето. Бальштадт
Пол в подвале был каменный, вероятно, еще со Средних веков, мощные неровные плиты вплотную прилегали друг к другу, выделялась между ними в щелях ороговевшая грязь, а тяжелый сводчатый потолок, будто в храме, поддерживали четыре низких колонны. Капители у них облупились, и уже невозможно было понять, что за лепка там присутствовала изначально.
Вероятно, подвал и в самом деле использовался в качестве храма: стены были богато украшены железом и серебром, коптили желтые свечи, а вся дальняя часть представляла собой алтарь из кованой меди, причем в центре его висела чудовищная морда козла, и огромный котел перед ней распространял немыслимое зловоние.
Видимо, черная месса только что завершилась.
Хельц поморщился.
Ему не нравилась эта зловещая обстановка, этот запах отбросов и эти свечи из собачьего жира. Вечно одно и то же. Нищенский ритуал. Почему у слуг темноты такое бедное воображение? Мерзость, вонь – ничего другого придумать не могут. Больше всего ему не нравились люди, застывшие у котла: обязательные ермолки, рясы, пародирующие монашеское облачение, пасти, вытаращенные глаза, страх и ужас перед только что ими содеянным.
Чувствовалось, что от страха они – без памяти.
Один из этих людей тут же пал на колени – пополз, целуя грязноватые плиты, а другой отпихнул его скребущие сапоги и, вихляя всем телом, начал совершать какие-то странные упражнения. Он шатался, будто нагрузившийся алкоголик, нагибался, лупил себя по башке пятерней, приседал и, безобразно выставив зад, энергично вилял им, как будто в дешевом стриптизе. Глаза у него закатывались, а сквозь сжатые зубы сочилась желтоватая пена.
Остальные же, образовав полукруг, покачивались вправо и влево.
Вероятно, таков был местный обряд.
– Хватит, – сказал Хельц, которому надоело. – Я все понял, достаточно, больше не требуется. – И добавил, взирая на замершего от неожиданности человека: – Вы должны не просто вызвать меня – вы должны собственноручно открыть мне двери…
Он небрежно указал на пентаграмму, которая его ограничивала. Человек, застывший в полуприседе, также посмотрел на нее, а затем, вдруг пав на живот, как лягушка, неловко раздвинул железные грани.
Его щеки полиловели.
– Ладно, – выходя из помертвевшего пятиугольника, сказал Хельц. – Значит, господин Диттер Пробб, муниципальный советник. Пятьдесят два года, женат, еврей в девятом колене…
Он нетерпеливо подергал рукой – что, мол, поднимайся.
Тут же из полукруга, замершего в молчании, выдвинулся еще один человек и, как хищник оскалившись, уставился на господина советника.
Тот в растерянности отступил.
– Мессир… – пролепетал он. – Я не понимаю вас, мессир, такое страшное подозрение…
– Бросьте, – сказал Хельц. – Это не подозрение, это уверенность. Я ведь знаю всю вашу подлинную биографию, герр Пробб. Хотите, скажу, чем вы занимались в шестидесятом году: Гармитц, первое назначение, школа для мальчиков? – Он сделал паузу. Господин муниципальный советник лишь часто моргал. – Ерунда, успокойтесь, это для меня несущественно. Это добрые христиане не переносят проклятого народа – ненавидят его, как бы они ни открещивались. А по мне, наличие черной крови – достоинство. Стыдиться здесь нечего. Вон ваш заместитель по «Братству», господин Вольмар Цилка, – в четвертом колене. И, по-видимому, ничего, совесть не мучает… – Он кивнул. Человек, который хищно оскаливался, тут же шагнул обратно. Плотный полукруг колыхнулся. Хельц снова поморщился: – Воняет тут у вас, господа…
Он, подняв руку, отчетливо щелкнул пальцами. Запах, исходящий из большого котла, тут же явно ослаб. Но, однако, совсем не исчез, и тогда Хельц щелкнул вторично – запах розы он предпочитал всем имеющимся. А затем материализовал из воздуха сигарету и зажег ее – ногтем, выбросив шипящее пламя. Конечно, дешевый фокус, но он знал, что именно фокусы производят наибольшее впечатление. И поэтому, выталкивая дым из легких, окрасил его в рубиновый цвет. Впечатление это произвело. Вместе с тем он отметил, что проклятая сигарета материализовалась с задержкой, а огонь был какой-то не очень уверенный, худосочный. Точно пламя из зажигалки, в которой заканчивается бензин. Да и цвет сигаретного дыма не слишком рубиновый. Так, слегка красноватый, надо приглядываться. Вероятно, силы его ощутимо слабели. Хельц почувствовал в груди неприятный озноб и сказал – прикрывая его тоном высокомерия:
