Юрий вернул ей бычок и сделал глубокую, на все легкие, затяжку. Солнце по-прежнему сияло в безоблачном небе, цвела сирень, и свежо зеленела молодая листва на липах, но все это виделось теперь как бы сквозь грязное стекло. От радости бытия, переполнявшей Юрия всего час назад, не осталось и следа? и было решительно непонятно, чему он, собственно, так радовался, проснувшись ни свет ни заря. «Новой жизни захотелось? – подумал он, отчаянно дымя папиросой. – Черта с два! Все по-старому, все как обычно... Ну, ментяра! Такие бабки взял, а когда понял, что ничего не получается, кроме глухого висяка, пошел проторенным путем – загреб безобидного пьянчугу и теперь будет колоть его до победного конца. И ведь расколет, сволочь! А, пропадите вы все пропадом! Ну, и что я теперь, по-вашему, должен делать? Плюнуть на все и напиться? Черт, заманчивая идея...»
Тетя Паша деликатно кашлянула в кулак. Юрий увидел, что она уже докурила и взяла наперевес метлу, но все равно не сразу сообразил, что стоит у нее на дороге и мешает работать.
– Простите, тетя Паша, – сказал он, поспешно отступая в сторону.
– Бог простит, – с неожиданной суровостью ответила дворничиха. – А ты, Юра, научись чужую беду близко к сердцу не брать. Всем не поможешь. Знать, так у него на роду написано. Пил бы поменьше, так ничего бы и не было. А ты в чужие дела не лезь, только хуже сделаешь – и себе хуже, и ему, дураку. Отсидит – тогда, может, поумнеет. А не поумнеет – туда ему и дорога. О себе подумай, жениться тебе пора.
– Спасибо, тетя Паша, – сказал Юрий, – я подумаю. Обязательно подумаю, обещаю.
– Ну подумай, – равнодушно сказала тетя Паша и зашаркала своей метлой, поднимая в воздух облачка золотой от утреннего солнца пыли.
Юрий медленно зашагал к своему подъезду. Папироса у него догорела, а выбросить окурок было некуда – асфальт был чисто выметен, позади шаркала тети-Пашина метла. Юрий рассеянно смял картонный мундштук в кулаке. Ему опять подумалось, что человечество живет как-то не так – вырабатывает горы мусора, загаживая все, к чему ни прикоснется, и проявляет чудеса изобретательности, отравляя себе жизнь. Как будто конечной целью существования рода людского является массовое, тотальное, поголовное самоубийство... Он вдруг позавидовал тете Паше. У нее была простая, конкретная работа с простыми, конкретными, зримыми результатами; она, тетя Паша, каждое утро, невзирая на погоду, выходила со своей метлой во двор, чтобы сделать загаженную планету чуточку чище. «Уйду в дворники», – подумал он, но тут же вспомнил, что такой сюжет уже обыгрывался в каком-то фильме, и окончательно загрустил.
На узком, выложенном корявыми бетонными плитками тротуаре, что тянулся вдоль дома, стояла Людмила Веригина. Халат на ней был распахнут, позволяя видеть мятую ночную рубашку; нечесаные со сна волосы стояли дыбом; на правой щеке розовел оставленный наволочкой рубец. На ногах у нее были потрепанные домашние тапочки, а левая рука сжимала засаленную тесемку, на которой болтался потемневший латунный ключ – надо понимать, от квартиры. Вид у нее был отсутствующий, а взгляд пустой, как будто она спала с открытыми глазами. Когда Юрий приблизился, она даже не повернула головы. У Филатова возникло острое желание тихонько пройти мимо и юркнуть в подъезд, но он взял себя в руки и окликнул Веригину.
– Здравствуйте, Люда, – сказал он.
– Что же это, Юрий Алексеевич? – так и не повернув головы, продолжая смотреть в опустевший проезд между домами невидящим взглядом, тихо спросила Веригина. – Почему? Что мы такого сделали, за что это нам?
– Они что-нибудь сказали? – спросил Юрий.
– А я знаю? Шум под окнами услышала, выглянула, вижу – моего хватают... Пока халат накинула, пока выбежала, они уж уехали. Что же они к нам привязались-то? Бандиты, что ли, в Москве перевелись?
– Не знаю, Люда, – сказал Юрий, – но постараюсь узнать. Обязательно узнаю.
Он понимал, что дает обещание, выполнить которое будет очень нелегко. Но смотреть на Людмилу Веригину и слышать ее изменившийся голос, в котором не осталось и следа от прежней тягучей напевности, было просто невыносимо. До Юрия только теперь дошло, что Людмила впервые в жизни произнесла его отчество правильно, целиком – не Лексеич, а Алексеевич.
