— Не могли бы вы рассказать поподробнее, мистер Коннолли.
— Это самое лучшее, что я могу о нем сказать. Полный ублюдок. Он превратил нашу жизнь в кошмар на многие годы. Я читал, что он умер, и надеюсь, что он будет вечно гнить в могиле.
Короткий спазм исказил черты лица Уильяма Коннолли, превратив его в маску ненависти и боли, которая с годами вылилась в морщины на его лице и сказалась на выражении глаз.
— Я редко пью, — сказал он. — Но я здорово напился в тот вечер, когда прочитал, что его убили. Я пошел в паб в шесть и ушел только после закрытия, и с каждой пинтой я проклинал память этого ублюдка и молил всех чертей поджаривать его на медленном огне до конца времен.
— Вы знаете, как он умер, мистер Коннолли?
— Я знаю то, что прочитал на следующий день в «Стандарт», и после этого я пошел и снова напился. Женушка была не очень-то рада, но она знала, как много это для меня значило, поэтому отпустила меня.
— Он умер от колотых ран.
— Да, я читал. Его кололи много-много раз.
— Вы знаете, чем его закололи?
— В газете об этом не говорилось.
— Ответьте на мой вопрос, мистер Коннолли.
— Я думал над этим, — ответил он после паузы. — Я думал, может, он еще с кем такое сделал. И может быть, этот кто-то другой, в отличие от меня, не махнул на это рукой.
— Вы были доставлены в больницу «Юниверсити-колледж» в феврале 1959 года с отравлением крови, вызванным маленькими колотыми ранками.
— Я вижу, вы прекрасно подготовились.
— Тогда вы не признались, кто колол вас и чем именно.
— Да, не сказал. Я был слишком напуган. Считаете меня трусом? Я чуть не умер из-за этого ублюдка и все же не выдал его. Я не сказал ни слова. В то время дети о таком не говорили.
— Расскажите нам, что случилось.
— Вы же сами знаете.
— Нам нужно услышать это от вас.
Уильям Коннолли расстегнул пуговицы на одном рукаве рубашки и закатал его, открыв ряд крошечных белых шрамов на увядшей коричневой коже. Затем он задрал рубашку и показал несколько крошечных шрамов на животе.
— Адам Бишоп на одной перемене держал меня под столом в классе и колол грязным циркулем, от чего я чуть не помер. За те пять лет, что я его знал, он много чего со мной делал, но это было самое ужасное, единственное, из-за чего я попал-таки в больницу.
— Мистер Коннолли, мне нужно знать, где именно вы находились во вторник вечером четвертого июня этого года, — сказал Ньюсон.
— Это когда умер этот ублюдок?
— Да.
— Если честно, в нашем доме один вечер мало чем отличается от другого. Я был дома. Каждый будний вечер я сижу дома. Мы выбираемся только в субботу. Поиграть в лото или до паба прогуляться.
— Кто-нибудь может это подтвердить?
— Только жена. На неделе мы с ней одни. Внуков привозят только в воскресенье.
— Вы когда-нибудь рассказывали эту историю кому-нибудь еще?
— Только жене. Странно, да? За эти сорок пять лет я столько раз просыпался ночью в холодном поту, вспоминая, что со мной произошло, и рассказал об этом только вам. Понимаете, мне всегда было стыдно, что я не мог противостоять этому ублюдку.
— То есть кроме нас и вашей жены никто не знает, что, когда вам было десять лет, ваш одноклассник Адам Бишоп напал на вас с циркулем?
— Нет. Полно народу знает об этом.
— Кто?
— Мои одноклассники, мать их, вот кто! Он унизил меня публично. Это произошло не под покровом ночи и не в тихом уголке. По крайней мере полкласса стояли рядом и смотрели. И никто даже пальцем не пошевелил. Никто ни слова не сказал. Он даже велел одной из девчонок сходить в туалет и принести бумагу, потому что я плакал. Когда она принесла ее, он велел мне перестать распускать нюни, вытереть глаза и стереть кровь, а потом засунул мне бумагу в рот.
Ньюсон и Наташа переглянулись.
— Скажите, мистер Коннолли, — задумчиво сказал Ньюсон. — Вы и ваша жена часто выходите в Интернет?
— В Интернет? Да вы что, инспектор, у нас даже компьютера нет. Да и какого черта нам там может быть нужно?
— Ясно. Я просто спросил.
Когда Уильям Коннолли проводил их до двери, Ньюсон обернулся к нему еще раз.
— Я хотел сказать кое-что, мистер Коннолли. Не стоит стыдиться того, что вы не могли за себя постоять. Адам Бишоп был очень агрессивным, и люди его очень боялись. Никто не мог ему противостоять.
