— Счастливо отделался, Абдула. До свадьбы заживет.
…Через день в газете «Каспий», издававшейся на деньги «отца нации» Тагиева, появилась коротенькая, напечатанная петитом заметка:
«Забастовка продолжается. Сегодня, 23 декабря, в Балаханах произошло столкновение рабочих с казаками. Убиты шесть рабочих и один казак. Много раненых».
— Ну что, добились своего? — Фиолетов в упор посмотрел на Илью Шендрикова. — Шесть убитых рабочих, раненые. А если быть точным, то раненых более сорока.
Они встретились в комнате стачечного комитета. Илья пришел возбужденный, его маленькие глазки горели, на щеках снял лихорадочный румянец.
— Шесть убитых рабочих и более сорока раненых, — удрученно повторил Фиолетов.
— Не так уж и много, — бросил Шендриков. Фиолетова он побаивался, но держался с ним нагло.
— Какую подлость вы еще придумаете?
— Подлость? Однако вы неразборчивы в выражениях.
— А вы — в действиях, что куда хуже… Так что вы еще придумали?
— Мы будем мстить капиталистам. Око за око, кровь за кровь! Ни один убитый рабочий не останется неотмщенным!
Месть… Фиолетов вспомнил прошлогоднюю забастовку, когда тот же Илья подстрекал рабочих поджигать нефтяные пышки и ломать станки. А что, если этот авантюрист решит опять взяться за свое?
Фиолетов хотел посоветоваться с Джапаридзе и Стопани, но они еще не пришли, и он решил действовать на свой страх и риск. Очередное совместное заседание представителей рабочих и промышленников пока не началось, но уже подъехал генерал Джунковский и, заложив руки за спину, прохаживался по тротуару.
Фиолетов следил за ним через окно, все еще не решаясь выполнить задуманное, но наконец решился и вышел на улицу.
— Господни Джунковский…
— А, господин Фиолетов!.. Здравствуйте! Сегодня отличная погода. Вы не находите?
— Бог с ней, с погодой. — Фиолетов машинально снял очки и стал протирать их носовым платком. — Я хотел поговорить с вами наедине. Разрешите?
Джунковский кивнул и с любопытством посмотрел на Фиолетова. О чем собирается говорить с ним этот большевик?
— Просьба у меня к вам есть, господин Джунковский. Не как к представителю правительства, с которым, как вы знаете, мы боремся, а просто как к человеку, что ли…
— Слушаю вас, Иван… Простите, запамятовал ваше отчество.
— Тимофеевич. Так вот просьба к вам есть. Повлияйте вы на промышленников, чтоб они не затягивали заключение договора… Видите ли, у нас есть сведения, что не сегодня-завтра начнутся поджоги промыслов. Как в прошлом году. А кому это выгодно? Ни нам, ни вам…
— Вы отвечаете за свои слова, господин Фиолетов?
— На девяносто процентов.
Джунковский задумался.
— Хорошо, я поговорю с промышленниками. Пожары — это действительно невыгодно ни той, ни другой стороне.
…Но было поздно. В час ночи на квартиру Джапаридзе прибежал запыхавшийся Фиолетов.
Дверь открыла встревоженная Варвара Михайловна.
— Что случилось, Ванечка?
— Беда, Варвара Михайловна, промыслы горят. — Он посмотрел на Джапаридзе. — В Балаханах горит несколько вышек. Что будем делать?
— Надо сегодня же подписывать договор.
— Шендриковцы заартачатся. Теперь они будут горой стоять за стачку «до конца».
— Само собой разумеется… И провалят стачку.
— С промышленниками теперь станет разговаривать еще труднее.
— И все равно забастовку надо кончать. Затягивая ее из-за гадательной прибавки в несколько копеек, мы рискуем очень многим — тем, чего уже добились.
Фиолетов оказался прав: промышленники подняли шум.
— Где же ваше слово, господа рабочие — процедил сквозь зубы Гукасов. — Кто говорил, кто обещал, что не повторится печальная история августа прошлого года?
Конечно, можно было ответить, что до поджогов рабочих довели те самые капиталисты, от имени которых выступает Гукасов, но учить политграмоте миллионеров едва ли имело смысл.
— Разрешите? — Джапаридзе обратился к председательствующему Джунковскому. — Наша сторона снимает свое требование о выплате половины жалованья за дни стачки.
Гукасов одобрительно кивнул головой.
— Не хватало того, чтобы мы платили бездельникам, вогнавшим нас в убытки. — Он почувствовал, что «рабочая сторона» стала уступчивее. — Что касается ваших требований о восьмичасовом дне, мы по-прежнему считаем его абсолютно неприемлемым.
