Поезд начал потихоньку отходить от станции. Люди, стоявшие за окном, стали махать руками, что-то кричали отъезжавшим родственникам, плакали… Арина тоже кивнула, прощаясь с Большими Сокиринцами. На сердце, как и тогда в хате, ей снова навалилась какая-то непреодолимая тяжесть. Арине на минуту даже показалось, что она не просто прощается с Большими Сокиринцами, а навсегда расстается с жизнью. И хоть Арина давно уже была готова к смерти, думала о ней без страха, новее-таки хотелось еще раз посмотреть на родное село, встретиться с людьми, рассказать им, что видела в дороге, как нашла могилы своих сыновей.
А за окнами уже мелькали березовые рощи, одинокие будки путевых обходчиков, бежали покрытые ясной, майской зеленью заливные луга. Арина прислушивалась к мерному постукиванию колес, потихоньку привыкая к езде. Мрачные ее мысли постепенно отступали, сменяясь более радостными.
Да и было отчего радоваться. Сколько лет собиралась Арина в эту поездку и вот наконец-то едет. И уж как бы там ни было, а отыщет могилы детей: и Тишину, и Митину, а если даст бог, то и Ильюшину. Посеет на них цветы, чтобы радовались и погибшие, и живые.
Арина изредка поглядывала в окно на все те же березы и луга, на села, неожиданно появлявшиеся вблизи железной дороги. Ее никто не беспокоил. Один только раз пришла проводница, спросила, будет ли Арина брать постель. Арина поколебалась немного, но потом сказала, что будет. Хотелось отдохнуть, полежать на чистых простынях, а то ноги совсем разболелись, затекли.
Проводница принесла ей простыни, одеяло. Лысоватый мужчина, возвращавшийся откуда-то с выпитой до половины бутылкой в руках, принялся доставать Арине с верхней полки матрас и подушку. Арина начала его отговаривать:
— Не надо. Я сама.
Но мужчина не послушался. Расстелил на полке матрас, помог заправить простыни. Потом тяжело присел возле окна. Минут десять они ехали молча. Арине стало неловко. Она хотела спросить его о чем-нибудь. Но мужчина вдруг заговорил сам, отодвинув подальше от себя бутылку:
— Мать у меня умерла. На похороны еду.
Арина тихо вздохнула, жалея не столько неведомую свою ровесницу, сколько этого тоже уже немолодого мужчину. Пожила бы еще немного старушка, и не ехал бы он не ко времени за тридевять земель, не расстраивался бы. Арина хотела утешить мужчину, сказать ему что-нибудь. Но он уже поднялся и, обращаясь то ли к Арине, то ли к своей матери, проговорил:
— Ну ничего, мать, как-нибудь…
И пошел в свой вагон, все время придерживаясь руками за полки и блестящие поручни.
Арина вдруг представила, как он приедет домой, как попрощается с матерью, поплачет. А потом будет распоряжаться на похоронах и поминках. Она по-доброму позавидовала старухе, хотя все еще и корила ее в душе за смерть, за беспокойство, которое та доставила своему сыну.
До самого темна Арина сидела на полке, закутавшись в платок, думала об умершей старухе, о ее сыне. Наконец собралась ложиться: ноги у нее снова разболелись, должно быть, совсем отекли в нерастоптанных, выходных ботинках.
Но тут в проходе показался тот самый усатый парень, который в Больших Сокиринцах играл на гитаре. Он поздоровался с Ариной:
— Здравствуйте, бабушка! Тут наши места.
Арина поглядела на него, снова вспомнила Демьяна. Мрачные ее мысли куда-то отлетели. Она отставила подальше из прохода кошелку, ответила парню:
— Здравствуйте! Занимайте, пожалуйста.
Рядом с парнем примостилась на полке курносенькая девочка в белом платье и еще один парень, черноволосый, похожий на цыгана. На вокзале его Арина что-то и не заметила. Девочка, смешно подобрав под себя ноги, защебетала:
— Вы куда едете? В Киев?
— В Киев, — ответила Арина.
— Мы тоже. Значит, попутчики.
Усатый парень начал подкручивать на гитаре какие-то винтики, изредка дотрагиваясь до струн рукою. Они тоненько, по-девичьи звенели. Парень поколдовал над гитарой еще немного, потом ударил по струнам сразу всей ладонью и вдруг запел вначале совсем тихо, а после немного погромче, ту же самую песню, что и на вокзале в Больших Сокиринцах.
Ах, какие удивительные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
