– Правильно-правильно.
– Мне было немножко стыдно, потому что, по-моему, я раньше ему не врала. Ну, в смысле, обычные там дела, типа в метро застряла или там что, но ничего… ничего такого.
– Ну, ты знаешь мои правила насчет романов: максимум тайны, минимум вранья, максимум внимания. Отчего бы его не применять и к прошлому.
– Так что, прости, я сказала «нет». Я не сомневалась, что ты поймешь.
– Разумеется. – На самом деле Джек был слегка задет; ощущение возникало такое, как будто ему не дали, что было глупо, хотя некоторым образом верно. – Не беспокойся. Автобиографию немножко жалко, славная была глава. Увеличила бы аванс.
– Прости, что переписываю твое прошлое.
– Да брось, я сам этим постоянно занимаюсь. Рассказываю историю каждый раз по-другому. Уже и не помню, как большинство их на самом деле начинались. Не знаю, что правда. Не знаю, откуда я сам. – Он напустил на себя печальный вид, как будто кто-то украл у него детство. – Что делать, обычные муки и радости творческой жизни. – Он уже начал приукрашивать собственное приукрашивание; Энн улыбнулась. – А как же друзья?
– Ну, об этом пока что вообще не было речи, и многие из этих друзей остались в прошлом.
– Хм… Это, наверное, не очень галантно, но не напомнишь ли ты мне, когда именно у нас не было романа? В семьдесят четвертом? Семьдесят третьем?
– С осени семьдесят второго до лета семьдесят третьего. И… и пару раз потом.
– А. Да, я помню эту пару раз. – Он улыбнулся.
Энн улыбнулась ему в ответ, но не так уверенно.
– Может быть, я скажу Грэму когда-нибудь – когда у него… это… кончится. Ну, если это будет важно, или если он спросит, или что-нибудь в этом роде.
– И тогда ко мне вернется мое истинное прошлое. О храброславленный герой, хвалу тебе пою[21]. И какой у нас прогноз на сегодня? Как там наш маленький Отелло?
Энн задело, что Джек говорит об этом издевательски.
– Ему плохо. Тебе это может показаться комичным – да и мне иногда кажется, – но ему плохо. Иногда я тревожусь, что он как будто ни о чем больше не думает. По крайней мере, у него есть работа.
– Да, это хорошо.
– Но скоро начнутся каникулы.
– Ну так займи его чем-нибудь. Отвези куда-нибудь.
– Мы пытаемся найти такую страну, где я ни с кем не трахалась, – с внезапной горечью сказала Энн.
Джек удержал свои соображения при себе. Он всегда тепло относился к Энн, даже когда – как он теперь выяснил, летом 1973 года – они расстались из-за какой-то его эгоистичной выходки, из-за ерундовой парковки вторым рядом. Она всегда казалась ему прямолинейной девушкой – может быть, на его вкус, недостаточно раскованной, но уж точно прямолинейной. Провожая ее, он ткнулся вперед, чтобы поцеловать ее; она тоже двинулась к нему, засомневалась и прикоснулась щекой к краю его бороды; когда она отстранялась от него, влажные губы Джека почти коснулись ее уха.
* * *
Барбара сидела на диване в своем нейлоновом домашнем халате, держала в руках чашку чая и мрачно размышляла о Грэме. Она вообще думала о нем несколько чаще, чем он, по ее мнению, заслуживал. Пылавшее поначалу презрение успело утихнуть, и даже раздражение – эмоция, на прочность которой обычно можно было рассчитывать, – больше не охватывало ее так, как это происходило первые пару лет. Это, разумеется, не значило, что она хоть в чем-то простила Грэма, или хорошо к нему относилась, или даже «понимала его точку зрения» – к чему ее время от времени пытались склонить более слабые или менее верные друзья. Те же друзья иногда, набравшись смелости, намекали, что некоторым образом ей просто не повезло, что определенный процент браков всегда распадается, что никто в этом не виноват, что так устроен мир. На такое она отвечала:
– Я на месте. Элис на месте. Дом на месте. Машина и та на месте. Изменилось только одно: Грэм сбежал.
Это бесстрастное перечисление фактов обычно сбивало собеседников с толку:
– То есть… ну, ты могла бы его вернуть, если… если бы…
– Нет, конечно. Об этом не может быть и речи. – И в этом она нисколько не рисовалась.
Теперь, думая о Грэме, она представляла себе две картины. На первой он нависал над ней, когда они занимались любовью в ночь восьмой годовщины их свадьбы. В эти ночи она всегда позволяла Грэму не выключать свет. Он прижимался к ней, двигаясь в том довольно вялом темпе, который его, видимо, устраивал, и тут она обнаружила, что он смотрит на ее груди. Это, конечно, само по себе было нормально; именно поэтому – отчасти – она и позволяла ему не выключать свет. Но дело было в том, как он на них смотрел. В его взгляде не было, строго говоря, неприязни или отсутствия интереса. Все было еще оскорбительнее: там была искра интереса, смутно доброжелательного, но унизительно слабого. Она видела такой взгляд раньше. Это было выражение покупателя в супермаркете, которому не нужно никаких продуктов из морозильника, но он туда все-таки бегло и ритуально заглядывает.
