7 ноября. Клянусь, что я восхищался и восхищаюсь безоговорочно лишь одним человеком: Виктором Гюго. Его «Последний сноп»[79] появится в феврале 1902 года: я прошу у судьбы лишь одного — дожить до этого времени.
10 ноября. Люблю, люблю, конечно, люблю. Уверен, что люблю, как женщину, свою жену, но во всем том, что говорили великие любовники: Дон-Жуан, Родриго, Рюи Блас, нет ни слова, которое я мог бы повторить своей жене и не расхохотаться.
17 ноября. «Бюбю с Монпарнаса»[80] — прекрасная книга о тех, кто обездолен, но обездоленные в ней слишком много резонерствуют. Они самодовольны. Каждый пропойца разводит теории. Уличная женщина, конечно, очень несчастное создание, но будем помнить все же, что она уличная.
* До самой смерти мне следовало бы подбирать пять досье:
1. Религия. 2. Политика, то есть социальные вопросы. 3. Мораль, то есть внутренняя жизнь, счастье.4. Искусство, то есть литература. 5. То, что я могу усвоить из науки.
* Самые страстные дискуссии следовало бы заканчивать словами: «И кроме того, ведь все мы скоро умрем».
* Не быть Виктором Гюго: это может привести в ярость!
* Александр Натансон[81] говорит мне:
— Мы хотим, чтобы вы издавались у нас. У нас уже есть Капюс, Бернар, Доннэй. Нам нужны только такие, как вы. Да, это наше желание, наша слабость, наш каприз. При мысли, что вы станете нашим, сердце радуется.
— Хорошо, — говорю я. — Так вот что я вам предлагаю…
— Да, — говорит он, уже насторожившись. — Но наши возможности ограничены. Это не выйдет за пределы возможностей?
— Я вам дам книгу, а вы ее издадите пятитысячным тиражом.
— Посмотрим.
И он, видимо, решает, что разговаривает с Мендесом или Мезруа. Он не понимает, что я охотнее продам ему свою шкуру, — только что он с ней станет делать? — чем допущу, чтобы он потерпел убыток на моей книге.
Я объясняю Атису, чего хочу: занять денег у издателя — это лучше, чем у коммерсанта, — и вернуть долг книгами, а если книг не хватит, то домом, когда его продам, наследством, когда его получу.
— Нет ничего проще, — говорит он. — Удивительно только, что вы не требуете большего.
И будущее мне представляется в ярко-розовом свете.
* Бывают пьесы, запрещенные не цензурой, а самой публикой.
* Только один-единственный раз Виктор Гюго не произвел на меня никакого впечатления: когда я его видел. Было это на спектакле «Король забавляется». Он показался мне старым и каким-то низеньким, такими мы представляем себе дряхлых академиков, — в академии, должно быть, таких полным-полно. Позднее я познакомился с Жоржем и Жанной Гюго. Я никакие мог взять в толк, как это они могут боготворить кого-то иного, а не его.
Ради него я пожертвовал бы Лафонтеном, всеми своими пристрастиями.
Как-то мы с Ростаном весь вечер твердили одну строчку Гюго, необычайную по своей живописной выразительности:
«И на две стороны расчесаны власы».
Я не нашел бы и четырех фраз, чтобы сказать ему о нем самом.
А ведь у него есть книги, которых я не читал.
Я могу шутить над господом богом, над смертью, но над Гюго не мог бы. Ни одно его слово не кажется мне смешным.
Я читал мыслителей: они меня смешат. Все они ходят вокруг да около. Не знаю, мыслитель ли Виктор Гюго, но он производит на меня такое впечатление, что, прочитав одну-единственную его страницу, я начинаю мыслить со страстью, всеми участками мозга.
Думаю, что никогда не посмел бы ему признаться, что я тоже пишу.
Если бы мне с цифрами в руках доказали, что бога не существует, я как-нибудь это пережил бы. Но если бы не существовало Виктора Гюго, мир, где зыблется пьянящая меня красота, стал бы безнадежно черным.
Вид живого Виктора Гюго не повредил образу Виктора Гюго, но я сержусь на себя за то, что у меня не хватило энтузиазма увидеть хоть на минуту великого поэта в этом жалком старичке. Он вышел под руку с внуком.
Я вкладываю в его имя не меньше смысла, чем в имя бога. На него ушла вся моя способность обожать.
Критиковать Гюго! Когда я смотрю на закат солнца, какое мне дело до того, что солнце вообще не закатывается, а земля вращается вокруг солнца? Когда я читаю Гюго, какое мне дело, как он писал то или это?
