Какой-то господин в ярости от этих рукоплесканий: «Нет уж, хватит, нет! Чему вы аплодируете?»
Нам ведь тоже иной раз приходит мысль написать нашего «Фауста», но мы удерживаемся. Северяне не удерживаются и превращают дюжинного буржуа в пленника, опьяненного свободой.
Эрнст Лаженес сидит выпрямившись, чтобы заставить всех глядеть на него. Он чувствует, что кто-то из заднего ряда рисует его, и старается не шевелиться: старается повыигрышнее повернуться в профиль.
И я тоже думаю, что на меня глядят. И любовницы наших великих критиков, и все женщины в ложах считают, что на них глядят.
Бедняжки! Если бы слава стала всеобщей и столь же разлитой, как воздух, ее все равно не хватило бы на нас всех.
Французский дух любит великое, но он хочет ясно видеть, к чему клонят. Он доделывает шедевры.
* О, пусть гений даст мне толчок, даже рискуя разбить мне голову.
* Именно ценою своих страхов я произвожу на людей впечатление полнейшего благополучия.
16 ноября. Верлен. Прочел его письма, опубликованные в «Ревю Бланш» в № 83. Его стиль: распад, осыпь листьев с гниющего дерева.
* Ученый — это человек, который в чем-то почти уверен.
17 ноября. Веселый автор. Я хорошо потрудился, и я доволен своей работой. Кладу перо, потому что уже темнеет.
Мечты в сумерках. Моя жена и дети сидят в соседней комнате, жизнерадостные, веселые. Я здоров, у меня есть успех, денег не слишком много, но достаточно.
Боже, до чего же я все-таки несчастлив.
20 ноября. Мне, мне менять что-либо в стиле Лафонтена, Лабрюйера, Мольера! Дураков нет!
* Мейер: У меня болит колено.
Капюс: Должно быть, мигрень.
28 ноября. Встретив сумасшедшего, который думает одинаково со мной, я говорю близким:
— Вот видите! Значит, я не сумасшедший.
1 декабря. Я в отчаянии: я не могу больше плохо писать.
* Дело не в том, чтобы писать по-новому. Дело в том, чтобы написать маленькую брошюрку в пять-шесть страниц и возвестить с криком и руганью, что отныне пишешь по-новому.
* Не желаю писать критических статей. На каждом шагу я рискую задеть авторов, которые восхищаются мною, хотя я об этом не знаю.
8 декабря. Хмурая, дождливая погода, когда хорошо сидеть только на кухне. Поленья, которые занялись лишь посередке, а по краям у них выступают пузырьки пены. Шероховатые балки, угол двери обгрызен мышами. Котел висит, как остановившийся маятник, тряпки грязные, но не сухие, у чугунного котелка одна лишняя ручка, будильник стучит, как задыхающееся сердце, разливательная ложка блестит, как митра епископа. Гвозди, с умом вбитые в стену, стол на некрашеных ногах. Щипцы — одни сплошные ножки, лопата, которой приходится жить вниз головой. Корзинка, раздувшаяся на манер кринолина, метелка, похожая на подрумяненную бороду рыжего человека. Глиняная миска, розовая, как мордочка теленка. Мыло как кирпич.
10 декабря. … Да, да, покончим с этим: Сара — это гений.
Она распрямляет меня, как молния.
Представьте себе тупейшего из людей. У него нет таланта. Он это знает и покорился, но иногда подымает голос и говорите блеском в глазах: «О, если бы Сара пожелала прочитать хоть строчку моих стихов! Завтра я стал бы знаменит. Сара — это гений».
Представьте себе уродливейшего из людей. Ни одна женщина его не полюбит. Он это знает и покорился, но иногда мечтает: «О, если бы я мог жить возле Сары, где-нибудь в уголке. Я бы считал себя самым любимым. Я бы ничего не просил у других женщин. Другие — это очень мило, очень хорошо, но Сара — это гений».
В толпе, ожидающей вас у выхода из театра, есть богачи, которые ценны только тем, что восхищаются вами, и есть несчастные, которые равны великим мира сего, потому что они видят, как проходит Сара. И есть, быть может, преступник, человек, от которого отступились все, который, быть может, и сам от себя отступился и которого арестуют, как только вы, Сара, пройдете. Но он говорит себе: «Теперь мне безразлична смерть. Перед тем как умереть, я видел Сару. О, Сара — вы гений…»
И каждый вечер есть счастливец, который видит Сару в первый раз.
12 декабря. Андре Терье, подлинно посредственный поэт, немало пошагал по Природе, но предварительно завязал себе глаза носовым платком.
