И сколько здесь дремлет древней истории.
Поглядеть сначала на эти деревушки, разбросанные на большом расстоянии друг от друга, а потом увидеть их как на карте, где они зябко жмутся друг к дружке.
Все, что жили здесь, родились не в одно время со мной. И мертвые говорят мне: «Торопись жить».
Самое забавное, что в каждой из этих маленьких деревушек жили в средние века по два-три мастера. А в наши дни не найдешь ни одного столяра, способного вырезать голову Республики.
* Заголовок для книги: «Блохи наших великих людей».
* Не воображай, что есть непризнанные великие люди.
26 мая. …Торговля. В лавках Корбиньи ни души, за исключением ярмарочных дней. Есть там только колокольчик, но и он спит. Если его разбудить — он взвизгнет. Из задней комнаты, где дверь открывается в садик, выглядывает чья-то физиономия с разинутым ртом и удивленными глазами. И владелец — мужчина или женщина — не решается выйти. Да кто я такой? Кому это пришло в голову являться беспокоить людей среди недели?
Выйдя замуж, женщина блекнет. Исчезает былая миловидность, кокетство. Она уже не следит за своей наружностью. Одевается именно так, как нужно, чтобы сидеть в комнате за лавкой. Иной раз еще у них сохраняется самое лучшее — зубы, блестящие белые зубы. Одна из них, очень хорошенькая, за четыре года растеряла всю свою привлекательность. Остались лишь волосы, которые упорно продолжают виться.
И товар суют в руки, не заворачивая в бумагу.
— Я не умею заворачивать, — призналась мне хозяйка посудной лавки.
А что вы умеете делать, уважаемая?
* Жизнь коротка, но как это длинно — от рождения до смерти.
* На огромном гвозде висят крошечные вещички.
* Даже выходя из вагона, она была совсем свежая. Она путешествовала, как цветок в корзинке.
* Папе Лев Толстой известен как социалист, а Лоран Тайад — как анархист с бомбой.
* Утром, по моем возвращении в деревню, меня приветствовали своей песней жаворонки, которые искрились в воздухе, как огоньки высоких свечей.
* Совершенно ясно, я ничего не умею делать по вдохновению, силою чистого таланта. Чтобы добиться результата, мне приходится крепко работать, держать себя в руках и быть упорным. Я расплачиваюсь за самую невинную слабость. Нужно запретить себе всякую порывистость, экспромты и шик.
* И эти долгие дни, когда можно успеть написать всю книгу от начала до конца.
Июнь. Эгоист? Безусловно, моя собственная жизнь интересует меня больше, чем жизнь Юлия Цезаря, и соприкасается она со множеством других жизней, как поле, окруженное полями.
* Подбавь себе в кровь воды.
* Очевидно, я старею. Встретил вчера Раймона. Когда-то мы с ним вместе играли. Это же развалина! Тощий, сгорбленный, руки у него покрыты какой-то корой, зубы черные, взгляд потухший. Просто старик…
Конечно, говорить легко! Но ведь это изматывает: работать с пяти утра до семи вечера и не есть, чего хотелось бы. Очень мило каждый день есть салат и творог. Сии блюда плюс воздух, здоровый деревенский воздух, — все это и убивает человека в тридцатилетием возрасте.
А я каждую неделю ищу перед зеркалом седые волосы!
* Иголка в руках портнихи клюет хлопотливо, как курица.
* В моей натуре есть запас грубости, что позволяет мне понимать крестьян и глубоко проникать в их жизнь.
6 июня. Почему я чувствую себя здесь как в ссылке? Что я здесь делаю?
9 июня. Ветер невидимой рукой проводит по листьям.
11 июня. Какое зрелище — старик крестьянин нагишом.
* Я чувствую себя ужасно печальным, как деревенский Верлен.
16 июня. Утверждаю, что описание длиннее десяти строк не дает зримого образа.
* О, разбудить все эти погруженные в сон деревни!
Июль. В тени 25 градусов жары, и Филипп, который на самом солнцепеке возит на тачке песок, говорит мне:
— Ей-богу, славненько, тепло!
У него есть, конечно, соломенная шляпа, но так как он встает до зари, он из-за утренней свежести вечно забывает ее надевать.
9 июля. Я хотел бы сделать хоть шажок к живой литературе, к жизни в литературе.
* Рыжий стиль. Если бы литературные произведения могли иметь цвет, я представляю себе: мой был бы рыжий.
* Тучи, тучи, куда вы бежите? Здесь так хорошо!
* Рот немного наискось, словно вишня, свисающая с уха.
