И потом, не стройте печальной мины, это вас уродует. Старайтесь не походить на меня.
И не утверждайте, что у меня были все совершенства. Вы же лучше меня знаете, что это не так. Особенно же не говорите, что у меня был хороший характер. Хороший характер — это не добродетель, это вечный порок, и вам прекрасно известно, что я ненавидел, когда мне докучали.
Пусть хотя бы некоторые из вас будут взволнованы, если им это удастся, а остальные пусть улыбаются и острят».
Почему, в сущности, не аплодируют надгробным речам? Покойника это не стеснит, он все равно ничего не слышит, зато приятно оратору, который не знает, куда девать исписанные листки, когда сосед уже возвращает ему его шляпу.
* Анри де Ренье говорит мне, что Малларме не понимал, как можно употреблять в стихах слово «бог» и «сердце»: «бог» в строке производит впечатление камня в паутине, «сердце» должно вызвать слишком материальный образ.
6 марта. Жизнь и без того была не очень веселой. Религия сделала из смерти что-то ужасное и нелепое.
9 марта. Нескромное молчание дипломатов.
* Эрвье не пишет уже ничего от себя: очень мудро и веско он как бы переводит какого-то неведомого мне Тацита, которым ему хотелось бы быть. Пользуется самыми туманными оборотами. Словом, из кожи лезет вон, лишь бы его не поняли.
* Казармы. Все прочие дома никто не охраняет: вполне обходятся одним привратником; а перед казармой, где полно солдат, ставят почему-то для охраны часового.
14 марта. В нашей любви к еврею всегда есть немножко гордыни. Думаешь про себя: «До чего же я благородный, что его люблю!»
15 марта. Да, то, что делает смерть, очень интересно, но она слишком повторяется.
* Писатель, если бы он был вежлив, если бы отвечал на письма, благодарил бы за присланную ему книгу, перестал бы верить, что он знаменит.
* Чего только солнце не может сделать со старой облезлой стеной!
* Работа — это отчасти тюрьма: она мешает нам видеть столько хорошего, что происходит вокруг!
* Потерянный день, прошедший в мечтах о работе, откладываемой с часу на час. Заметка, возможно, несколько находок, много лишнего и ничего действительно необходимого.
Завидую Маринетте: она варит нам суп.
Я же ничего не наварил.
Если бы я забивал гвозди, колол бы дрова, сажал бы морковь, писал о чем-нибудь несколько строчек, которые назавтра вышли бы из печати и принесли мне несколько грошей! Я тогда бы что-то сделал и день не пропал бы зря!
Ради работы отказываешься от обязанностей, которые накладывает на тебя жизнь. Не ходишь в гости, ни у кого не обедаешь, ни фехтования, ни прогулок. Тут бы, кажется, тебе и работать, создавать прекрасные вещи, но вот на этот огромный серый лист, который и есть наш день, мозг не проецирует ровно ничего.
* Я зачеркнул с размаху многое из того, что очень любил: стихи, фехтование, рыбную ловлю, охоту, плавание. Когда же я зачеркну прозу, литературу? Когда — жизнь?
* Бессонные ночи, долгие ночи, когда мозг пылает огнями, как огромный город. И какая прекрасная вереница грез, которые кажутся тебе живыми! Приходит утро, и их уже нет. Безжалостный подметальщик — пробуждение — смел их все на помойку.
* Умеренные — это те господа, которые умеренно пекутся об интересах ближнего.
* Присядьте, пожалуйста, и объясните мне, что такое жизнь.
17 марта. Какой-то журналистик из «Ла Патри»[94] — меховой воротник, желтые ботинки, дурацки дергается щека.
— С таким пайщиком, как Жалюзо, — говорит он, — «Ла Патри» стала глупейшей газетой, но надо же жить. Я предпочел бы писать пьесы.
Ему двадцать четыре года. Я подымаюсь и «очень сожалею, что пора идти».
Я ему сказал, что крестьяне часто вступают в брак по любви, а он напечатал прямо противоположное.
20 марта. Их вдохновляют шлюхи и театральные дельцы, а вот душа крестьянина, по их мнению, неинтересный предмет.
25 марта. Вечный страх перед жизнью, а когда она прошла, не могу оторвать от нее глаз.
26 марта. Мы требуем в театре жизни, а в жизни — театра.
30 марта. Просмотрел за зиму пятьдесят пьес. Нет ни одной, автором которой мне хотелось бы быть.
1 апреля. Театр. На него я, возможно, израсходовал свое самое прекрасное негодование.
