Простота – не моя сильная сторона.
* * *
До чего же мы любим свои ошибки и как боимся правды!
Всю жизнь я ждал и не дождался признания. По вполне понятной причине – я надеялся получить подтверждение собственной идиотской выдумки.
* * *
В основе моего стыда лежит унижение: я вовсе не справедливый человек и предрассудков у меня предостаточно.
* * *
Однажды кто-нибудь прочтет эти признания и все узнает. Но я не стыжусь своего стыда: он составляет крошечный осколок оставшейся у меня чести.
* * *
У прошлого лицо настоящего. Когда я воевал с отцом, оно недовольно морщилось, а сегодня улыбается.
Вспоминаю наши с папой хорошие дни: прогулки по лесу Пилата, пикники во мху среди пахнущего торфом верещатника, скалолазание, долгие лыжные походы, ночные споры над картой мира, новое пианино, полученное в подарок в юности.
Идет пересмотр детства.
* * *
Утро субботы.
Я просыпаюсь, мне шестнадцать лет.
Отец сидит рядом, смотрит с нежностью. Давно сидит и ждет моего пробуждения.
Мне становится не по себе, я резко сажусь и спрашиваю:
– Который час?
– Одиннадцать.
– Надо же, а я и не почувствовал.
– Все в порядке, тебе нужно было выспаться.
Я ужасно озадачен, а папа улыбается:
– Вчера все получилось блестяще. Ты меня поразил. Я и не думал, что ты такой способный.
От смущения я жмурюсь. Накануне в театральном клубе лицея играли мою первую пьесу «Грегуар, или Почему горошек зеленый», которую я же и поставил.
Отец не сводит с меня глаз – он поражен и восхищен, он любит своего мальчика.
– Потрясающий парень мой сын!
Это не просто перемирие – начинается новая эра: раз театр производит такой эффект, я буду без ума от театра.
* * *
Одна деталь не позволяет мне утонуть в ненависти: я поклялся обожать отца в течение нескольких ближайших десятилетий и сдержал слово. Несмотря на несходство наших характеров, я хотел отвечать ему уважением и сердечной привязанностью. Нежности и ласки были не по моей части, но корректность я соблюдал.
Результат никто не гарантировал, но я старался.
Это был долг любви, а не порыв чувств.
* * *
Я снова спрашиваю себя: не были ли мои прежние теории упрощением?
Я думал, что принуждаю себя любить отца, однако, когда с ним случился удар и его парализовало, я на год потерял сон, физически ощущая его страдания.
Позже мне захотелось избавиться от сопереживания.
Я преуспел.
* * *
Вспоминаю свои мечты. Я беру отца в отцы, не борюсь с любовью, и внутри медленно распрямляется пружина.
Я не боюсь высвобождения чувств и отпускаю на волю мечты. Куда меня это заведет?
* * *
Такси везет меня на кладбище Сент-Фуа-ле-Лион, где мы два года назад похоронили маму.
Ярко-янтарное солнце, дерзкое, слишком жаркое, дробит дома, мстя природе за насильницу-зиму. На ветках деревьев распускаются цветы, из-под камней лезут одуванчики, шелестит листва, в воздухе порхает пыльца. Весна решительно и бесповоротно завладела городом.
Мы взбираемся по склонам Фурвьера. Я улыбаюсь. К Лиону вернулась изначальная география: на вершине холма меня ждет мама.
Мы проезжаем деревенскую школу, потом детский сад. Загорается красный свет. Ничего не изменилось: из класса выходят дети, одни веселы, другие задумчивы. Ребятишек встречают матери, соседки, старшие сестры. Малыши одеты очень тепло, старшие красуются в стильных обновках. Резкий контрастный свет омывает воспоминания: фасады не изменились, как будто время над ними не властно. Стены пятидесятых годов обветшали, наружная штукатурка почернела, но мне они и в детстве казались древними. Странно… Не осознавай я мои пятьдесят восемь лет, вышел бы из машины и шагнул в прежнюю реальность.
Такси трогается с места. Мы почти добрались, но водитель беспокоится:
– Да что там плетет эта тараторка?!
Навигатор прокладывает маршрут, противоречащий его многолетнему опыту. Он оборачивается ко мне:
– Стрелка указывает направо, а я бы повернул налево. Что думаете?
Я отвечаю не задумываясь:
– Поверим навигатору. Если он ошибается, вернемся назад. У мертвых полно времени.
Таксист пожимает плечами и подчиняется, мы много раз поворачиваем и оказываемся рядом с полем, заросшим дикими травами. Вокруг стоят здания непонятного назначения.
