– Он прекрасно помнил день, когда…
– Когда что?
– Когда это свершилось.
Соланж облегченно выдыхает. Рене возбужденно кивает.
Я в ужасе: передо мной двое сумасшедших. Хочется сбежать, и я как зомби поднимаюсь со стула.
Они трясутся от волнения. Соланж сердится на мужа:
– Мы сбились, Рене, и он не понимает.
– Еще как понимает.
– Нет.
Соланж цепляется за мою руку. У меня нет сил противиться немой мольбе, и она, облегченно вздохнув, спрашивает:
– Ты родился в марте шестидесятого, так?
– Да.
– То есть был зачат в июле.
– Э-э-э… да… безусловно.
– Конечно в июле, ты же не щенок и не слоненок, значит был зачат в июле пятьдесят девятого. А где? В Боваллоне!
– Согласен.
– Ну так вот, твой отец утверждал, что помнит день, когда они тебя… сделали.
– Что?
– В отпуске, во время сиесты.
Отдышавшийся старик Риклен продолжает рассказ жены:
– Он говорил об этом годы спустя, а впервые поделился в тот же день, прямо в тот же день.
– Как это?
– Твой отец встретился со мной на татами в семь вечера. Поль был красивый мужчина, а тем вечером просто сиял. Я его поддел, а он засмеялся и ответил, что провел потрясающую «сиесту» с твоей матерью и если после этого у них не появится ребенок, значит он ни черта не понимает в жизни.
– Твои родители решили завести второго, – поясняет Соланж, не надеясь на мою сообразительность.
– «Сын или дочь?» – спросил я. «Да какая разница! – ответил Поль. – Но Флоранс у нас уже есть, так что мальчишка будет королевским подарком!»
– И через девять месяцев на свет появился ты! – заключает Соланж.
Я потрясен. Только что рухнуло все, во что я верил десятилетиями. Смотрю в пол и бормочу:
– Вы… вы именно это хотели мне рассказать?
Они дружно кивают:
– Да… Нетривиально, верно?
Они хихикают, довольные произведенным эффектом. Соланж подмигивает Рене:
– Не многие пары знают, когда именно они сделали ребенка.
– А их отпрыски и подавно, – подхватывает он.
– Поль и Жаннин были особенными, им повезло. А нам отвели роль вестников.
Я шепчу бесцветным голосом:
– Спасибо вам…
Соланж сжимает мне руку:
– Родители тебя обожали, ты – дитя любви.
У меня из глаз текут слезы.
* * *
Риклены наградили меня отцом. Моим собственным отцом.
Возможно ли, что стыд есть осколок истины?
Стыд окрашивает все мои мысли.
Я удручен и корю себя за былую неблагодарность. Мои суждения были низкими, я приписывал маме двоедушие, оскорбляя ее честность и бесконечную любовь к мужу. Я подлый, жалкий, недоверчивый, свирепый, тупой урод. Ненавижу себя.
Тот, кто считает испорченным других, демонстрирует собственную порочность.
Стыд – черный свет трезвого ума.
* * *
Я перебираю воспоминания с позиций вновь открывшихся обстоятельств.
Шоры сброшены, факты очевидны, перед мысленным взором проходят неверно интерпретированные сцены.
В тот вечер, за городом, мама рассказала, что обманула мужа после выкинутого им фортеля. Я ждал следующего признания, самого важного, касающегося меня. Как я мог быть так слеп? Мама уточнила: «Я изменила один раз», подчеркнув слова «после твоего рождения», рассказала, что отец ужасно разозлился и, как истинный мачо, помнил эту историю до своего последнего вздоха. Разве такой мужчина потерпел бы хоть малейшее сомнение по поводу сына? Стал бы ревнивец воспитывать отпрыска соперника? Конечно нет! Признаваясь, мама не открывала доступ к другим признаниям, она его захлопывала. Не подвергала сомнению мое происхождение, но выдавала свидетельство принадлежности к роду Шмиттов.
Глупость затуманила мне мозги.
Я как последний глупец решил, что ухватился за краешек правды, услышав шутку отца насчет игр генетики! Он повторял их в ответ на похвалу в мой адрес, чтобы скрыть волнение, защититься тонкой иронией от гордыни, которую считал постыдной. Папа твердил про игры генетики, а думал «плоть от плоти моей», «кровь от крови моей».
Помню, как мама тихонько укорила его: «Перестань, Поль, ты не должен так говорить!» Оскорблялась не грешница, не неверная супруга, а влюбленная женщина, узнававшая в сыне продолжение мужа, которого бесконечно уважала.
* * *
Моя так называемая проницательность породила одни только ошибки. Ум сбился с пути.
