Все они не замедлили явиться. Не было только Лаэрта. Этот глупый старик живет далеко на хуторе. Когда приехал Долий, он сидел у порога своей халупы в длинной ситцевой рубахе и деревянных сандалиях и чистил лук. А рядом с ним, как всегда, лежал на брюхе Аргус, положив морду на передние лапы, одним глазом спал, а другим караулил.
Глухой и полуслепой столетний старик не понимал, о чем толкует Долий. Тогда Долий, сложив руки воронкой у рта, как это делала я, когда разговаривала с ним, крикнул ему в ухо:
— Идем скорее. Царица зовет.
Старик заплакал. Вспомнил сына.
— Перестань реветь и распускать нюни. Оденься поприличнее.
Лаэрт целый час искал подштанники. Долию пришлось одевать его, как ребенка, потом в тележке вместе с Аргусом бегом везти во дворец.
Впереди шли двенадцать ликторов с пучками розог на плече и топором за поясом; позади и по сторонам — около сорока щитоносцев. А посередине — я. По левую руку — мой свекор, по правую — Долий, Эвриклея и Ариста. Как только труба заиграла «Царь идет», со мной вместе двинулись земля и небо. В ту же секунду, словно по уговору, справа от меня взошло огромное Солнце. Добрый знак. Моя тень, бесконечно длинная и зловещая, падала на каменные плиты, рассекая двор пополам.
Так и моя воля распространится по всему государству!
Во дворе все спали глубоким сном: люди, собаки, воздух. Собаки и воздух при звуках трубы проснулись. Только люди ничего не слышали: вино заткнуло им уши.
Труба громко проиграла побудку. Никто не вышел. Во всех комнатах, где жили слуги и рабы, за наглухо закрытыми дверями было тихо.
Тогда я дала знак ликторам разбить двери топорами.
Нестерпимая вонь — винный перегар, чеснок, блевотина и аммиак! — вырвалась наружу вместе с тучей мух, словно из выгребной ямы. Распростертые на полу, голые, отвратительные, храпели самцы и самки. Я зажала нос и зажмурила глаза. Ликторы пинали их ногами, пытаясь разбудить, но те только мычали, не в силах проснуться.
Я приказала схватить десяток первых попавшихся женщин и мужчин и привязать их, голых и противных, к колоннам двора. А те только мычали с бессмысленной улыбкой, не открывая глаз.
— А ну всыпьте им как следует кизиловыми прутьями.
Только тогда они очнулись. А когда наконец поняли, что произошло, их уже избили. Кровь текла изо рта, из носа. Даже из глаз капали кровавые слезы. Я убила бы их, чтобы другим неповадно было. Но сдержалась. За каждого из них плачено несколько волов. Мы едим волов, а эти едят нас!
Из садов и виноградников, со скотных дворов и из мастерских все — стар и млад — сбежались посмотреть на расправу. На дворцовой площади собралась огромная толпа, и все слышали крики избиваемых, хотя и не видели их.
Люди кусали губы. Собаки выли. Я приказала прекратить избиение, только когда виновные, потеряв сознание, повисли словно мокрые полотенца на веревке. Тогда я велела отвязать их и бросить на плиты двора. Собаки кинулись к ним и стали слизывать кровь.
Потом мы направились в гарем Одиссея. Я искала Мирто.
Всех этих шлюх, которых Он так лелеял, ни в чем им не отказывая: ни в шелковом белье, ни в драгоценностях, ни в помадах и сладостях; которые целыми днями ничего не делали, а только нежились, красили ногти хной, выщипывали брови пинцетом и все жирели, лежа на диванах, — я застала храпящими в постелях, каждую с мужчиной, а Мирто — с двумя.
Я с трудом вырвала ее из двойных объятий и собственноручно поволокла по полу за волосы. Потом приказала связать ей ноги и повесить вниз головой на перилах балкона.
Признаться откровенно — это было чудо! Ее еще несозревшее тело было смугло и упруго, словно черный коралл, — как мое! При каждом ударе она вздрагивала и трепетала, будто в любовной судороге. Но не издала ни звука. Вот упрямая!
Вскоре, однако, я заметила, что все вокруг опустили наземь копья, щиты и топоры и в смятении глядят на нее с сожалением и любовью. Я выгнала всех: мужчин и женщин, молодых и старых, даже собак, а если бы могла — и ветер! Чтобы никто не смотрел на нее! Воины, рабы и слуги стали бы ее жалеть и влюбились бы в нее. Я бы и сама влюбилась.
Старый Лаэрт лишился чувств…
