Маркиз хотел что-то ответить, но в глазах у него потемнело, и он потерял сознание.
Лола оставила машину за два квартала до театра, поскольку на набережной реки Фонтанки всегда были проблемы с парковкой. Пу И повизгивал у нее под мышкой и требовал, чтобы спустили на землю и дали побегать, но Лола была неумолима.
– Лучше не проси, дорогой, ты весь измажешься, и нас не пустят в театр! – говорила она строго.
Пу И прекрасно изучил свою хозяйку и теперь был просто уверен, что Лола заботится исключительно о своем новом светлом пальто. И впрямь Лоле вовсе не улыбалось вытаскивать своего питомца из лужи, обтирать ему лапы и вообще возиться со своим сокровищем здесь, в театре. При виде закрытых по дневному времени парадных дверей, при виде многочисленных ярких афиш и фотографий из спектаклей Лолу охватили ностальгические чувства.
Как счастлива она была когда-то на театральных подмостках! Как тепло принимала ее публика! Как много хорошего писали о ней в газетах, и даже сам широко известный театральный критик Пеликанский назвал ее как-то вновь явившимися миру Сарой Бернар, Сарой Сиддонс и Верой Комиссаржевской в одном лице! Какие огромные букеты роз присылали ей поклонники! Как ценили ее режиссеры, как уговаривали принять участие в их постановках!
Она все бросила – и ради чего? Вернее – ради кого? Ради этого типа, который заставляет ее заниматься непосильным домашним трудом, совершенно не ценит ее талантов, насмехается над ее любовью к Пу И и все время требует еды!
Странно, что во время этого страстного внутреннего монолога Лолин компаньон на другом конце города не почувствовал желания икнуть. Но если бы она высказала все, что накопилось в душе, Маркизу в лицо, он не преминул бы кротко заметить, что публика, возможно, принимала ее неплохо, но самой публики было не так уж много, потому что играла Лола преимущественно в маленьких заштатных театриках, где зрительный зал мест на восемьдесят, а то и меньше. И что в газетах о ней, конечно, писали, но это тоже были крошечные заметочки в мелких, незначительных газетенках. И всего один раз замусоленная, отвратительно пахнущая дешевым табаком тетка с радио брала интервью лично у нее, Лолы, так интервью это промелькнуло в какой-то передаче только через два месяца, и то больше половины вырезали.
И что критик Пеликанский, конечно, говорил ей комплименты и называл Сарой Бернар и иже с ними, но был он тогда здорово пьян, вязался к Лоле как репей, а когда она наконец не выдержала и послала этого волосатого орангутанга подальше, то он вслед обозвал ее бездарностью и ничтожеством, что, конечно, было полным враньем. Так что верить ему нельзя ни в каком случае.
Насчет того, что режиссеры рвали ее на куски, тоже явное преувеличение: когда Лоле осточертели продуваемые всеми ветрами пыльные гримуборные и завистливый шепот коллег за спиной и она заявила, что уходит из театра, главный режиссер, который утверждал, что без Лолы театр просто пропадет и у него исчезнет вдохновение, не стал рвать на себе волосы, а мигом нашел ей замену.
Ужасно, что все это горькая правда, поняла Лола, и еще более ужасно то, что Маркиз узнал все когда-то давно от самой Лолы, она, как наивная дурочка, делилась с ним своими проблемами и неприятностями, выбалтывала все, что наболело, накопилось на душе, плакалась ему в жилетку и рыдала на плече. И вот теперь она стоит здесь, у входа в храм Мельпомены, всеми покинутая, в полной безвестности и чувствует себя ужасающе несчастной.
«Действительно, – опомнилась Лола, – что это я торчу здесь, как будто не знаю, что днем театр закрыт? Это подозрительно. Пуишечка, нам не сюда…»
Она пристроила песика поудобнее и в последний раз бросила взгляд на стенды с фотографиями из спектаклей текущего репертуара. И тут в глазах у нее потемнело, потому что она увидела нечто знакомое. Знакомое и неприятное.
Театр на Фонтанке ставил пьесы преимущественно классического репертуара: Чехова и Островского, Шекспира и Теннесси Уильямса, Бертольда Брехта и Бернарда Шоу. И вот в сцене из «Пигмалиона» мелькнуло знакомое лицо.
– Не может быть… – прошептала Лола, ощутив, как холодеют руки и ноги предательски подкашиваются в коленях. – Неужели это Жанка? Не может быть…
