— Намял ты мне сердце. Ты от Перевитска свернул на Пронск да ехал боковой дорогой, а с дороги смахнул на тропу, ан и попал к лесному попу.
— А ты сперва мне страшней показался.
— Ноги-то горят. Чуешь — как? Самого-то так гревали?
— У меня, дед, не ноги — сердце на углях лежит.
— Бывало у меня и это.
— Пора мне выбираться отсюда. Вижу, не там я.
— Поспеешь. Не бойсь.
— Погодь, лошадь гляну.
— Сиди!
— Ты, дед, уж меня прости.
— А я и сам так бы сдеял — я ж те беду готовил.
— А она миновала нешь?
— Пестуешь мя, стало быть, свой.
— Ну, спасибо на том.
— От какой беды ты едешь? Как звать-то тебя?
— Кириллом мя звать.
Неожиданно и торопливо, боясь, чтоб не помешали досказать, он вдруг выложил перед дедом свою жизнь.
О том, как осиротел и с купеческим караваном в Царьград пошел. Как побили их по дороге. Как мытарился по каменной грецкой земле. Как камни научился класть и научился в каменном монастыре греческой грамоте, и о монастыре рассказал, о своей там жизни.
— А Русь звала. Русскую речь всюду подслушивал. Приехали от митрополита, я с дружиной его сдружился. Там ко мне все привыкли, взяли с собой на Русь. О, и сладко среди своего народа, хоть и горька жизнь.
Он говорил. А дед лежал навзничь с закрытыми глазами и словно без дыханья. Глаза глубоко запали.
Кирилл схватил его холодную руку:
— Дед!
— Чего ты? — встрепенулся дед.
— Худо те?
— Легчает. Покой пришел. Словно бы мою жизнь сказываешь.
— А ты?
— Только я — от татар, а ты — от греков.
И Кирилл досказал все.
Старик положил руку на Кириллову голову.
— И я убивал. И меня казнить чаяли. Теперь стар, устал. Сел тут. Другим ходить помогаю. А у тебя отныне вся жизнь в пути. От куста к кусту, как птица перелетает, чтоб сокол не сбил.
За день никто не пришел. Старик жалел:
— Куда ж сгинули?
— Кого ждешь-то?
— Сокольев отпетых.
— По совести скажи: может, мне лучше уйти?
— Подь дичины добудь, да варить надо. Я-то слаб.
К вечеру из лесу выглянули трое мужиков. Притаясь, смотрели они на чужого коня, на человека, сидящего у костра, искали глазами деда. Кирилл приметил их.
— Иди, иди! Давно ждем! — и осторожно провел себя по животу: тут ли кинжал.
Один из мужиков, напустив на лоб густую баранью шапку, неохотно подошел и молча остановился перед Кириллом.
— Ну, чего стал как баран? Подходи. Дед спит.
— Ан не сплю! — откликнулся дед. — Слухаю. Давно вас нет.
— А ты будто с Коломны? — сказал мужик.
— Оттоль.
— То-то.
Кирилл всмотрелся.
— Мой-то конь будто тебя не признал.
— А я сразу ему поклонился. Вижу, почти что свой.
— Так кличь, Щап, остатных. Хлебово готово, а ложки давай свои.
Щап кивнул, и товарищи его подошли.
— Садись! — сказал Кирилл.
— Ты тут будто у себя в избе.
— Вроде, как ты на моем коне.
— Остер язык!
— С твоей бороды списан.
— А хлебово-то с добром сварил?
— Зелья подложил, чтоб твои пироги без помехи съесть.
— Ну, испробуем!
Они молча и мирно ели. И мирно Кирилл спал между ними.
— Запомни дорогу! — сказал ему на заре старик.
Щап пошел с Кириллом до коня:
— Спасибо те, Кирша.
— Ты про что?
— И про коня и про старика.
— Про коня за что?
— Что выпустил меня. А то за что ж?
— А про старика?
— Да что его спас.
— А он те как сказал?
— Как было, так и сказал. Изломали, мол, его, трое рязанцев; про нас пытали. А ты согнал, а его отходил.
— Правильно дед сказал. Прощай, Щап.
Кирилл, уже с коня, спросил:
— Пироги-то жирны ль выпек?
— Одна беда. Едоков набралось много.
— А ты мне тем грозил! А рязанцев не жди. Сиди тут вспокой.
— По тебе видать: кого толкнешь, далеко откатится. Слышь-ка!
— Ну-ка?
— Может, на них есть что? Я б сходил снять.
— Ничего нету.
Щап покорился:
— Твоего мне не надо.
— Не надо и мне твоего. Будь здоров.
— Вертайся, коли надо будет.
— Вернусь.
Днем выбраться из лесных троп оказалось трудней, чем ночью забрести сюда. Пришлось слезть с коня. Но к полдню выбрался и, разбирая путь по вершинам деревьев, вышел на Рязанскую просеку.
