«Сзывает!» — задумался Кирилл и пошевельнул путами.
Узы стянуты крепко, да вервие гнило. Напрягшись, Кирилл порвал одну из петель. Но старец вернулся и вынул нож:
— Ну-кось, теперь скажешь себя?
— Сядь-ко в ногах, слухай.
Старик недоверчиво пригляделся и наклонился, чтоб сесть.
Изловчившись, Кирилл поджал ногу и с размаху ткнул хозяина в грудь; отвалившись в угол, старик беспомощно взмахнул руками.
Кирилл распутался и выволок его к свету.
— Господи, прости прегрешение мое!
Он вырвал из стариковых рук нож и срезал с себя остальные петли.
Старик наконец отдышался. Маленькие глаза бились под бровями, как рыбки в сетях.
— Ну-ка! — приступил Кирилл. — Кто ж ты таков? Я к те ночлежить пришел, а ты мя петлями оплел.
— А хоробр и хитр ты!
— Не тебя ль спужаюсь?
— Глядь, не пожалей.
— Тебя-то?
— Да не, себя.
— Зачем ты связал-то меня?
— Коня путают, чтоб далеко не ушел.
— Ин ладно, погляжу и я, к чему такой сон снится.
И не гнилой паклей, а сыромятным ремнем он крепко и туго связал хозяина.
— Придавить тя всегда успею. Сперва погляжу, не сгодишься ли на что. Как зовут-то, лешак старой?
— Так и зовут.
— Ладно, полежи маленько.
Он вышел и сел у лаза. Роса уже поднималась. Стлался туман, сквозь который просвечивало зеленое небо. Конь откликнулся на Кириллов свист. Время было ехать, да тревожил старик. Неразговорчив, что-то таит, какую-то силу за собой стережет. Кириллу чудилась неведомая опасность в этом старике. Надо было сперва разгрызть такой орех.
Кирилл разогреб золу, раздул на бересте пламя, наломал сушняку.
— Ты тут жить, что ль, собрался? — спросил из шалаша леший.
— Нет. Некогда. Пятки те погрею, чтоб язык оттаял.
Старик скорчился в своем углу. Кирилл догадался, что тот силится сорвать ремни.
— Каковы? — спросил Кирилл. — Добрые ль ремни в Коломне мнут?
— Чтоб те…
— Может, заговоришь теперь?
— Поспею.
Кирилл подтащил старца к костру и слегка пригрел ему ноги. Старец поморщился, но смолчал.
Кирилл задумался:
«Ежели так таится, что-то тут есть. Опасается, подозревает меня. Поелику так, спытать непременно надо!»
Он заголил старикову спину и хлестнул плетью. Старик охнул, но смолчал.
Кирилл долго мучил его — хлестал, подогревал. Стариково сердце стало заметно остывать, а язык — оттаивать:
— Ох, чего те от меня надо, право?
— Ну-ка, слухаю.
— А что я знаю?
— Как те зовут-то?
— Микейшей.
— Ну ж, дед Микейша, чего ты тут пасешь?
— От придут, внучек, мои — они те скажут!
Кирилл всунул дедовы пятки в угли так, что кожа мгновенно вздулась. Дед скорчился и отвернулся от Кирилла.
— Слухай же! Будь ты проклят! Пусть земля под тобой окаменеет! Слухай: они придут, справят по мне тризну на твоих костях. Вот натешатся!
Под густо сдвинутыми бровями в углу сжатого глаза стояла большая слеза.
Вдруг жалость охватила Кирилла. Он быстро распутал деда:
— Живи уж! Напугал.
Дед приоткрыл глаза и кивнул на угол шалаша:
— Достань там мазь. Смажь.
Кирилл смазал синее старое тело зеленоватым пахучим зельем, внес старика и положил на медведину. Растер ему затекшие руки. Сел в ногах.
Старику стало худо. Он велел достать пучок корней и отварить их, пока огонь не затух.
Когда Кирилл внес в шалаш горячее варево, старик уже метался в жару.
Пересохшими губами, обжигаясь, он пил отвар и, видно, успокаивался.
Отстранив ковш, он без злобы посмотрел на Кирилла:
— Ну, я сказал: Микейша я. Чего ж еще просишь?
— Сперва отлежись.
— А тебя-то как кликать?
— А ты меня кликать долго думаешь?
— Нешь можно от больного старика уходить?
— Норовишь задержать до своих соколиков?
— Сумневаешься? Тогда ступай.
— Как мне те верить, коли сонного обратал?
— С добром в эту даль чужой нешь придет? А свой сразу б назвался.
— Какая ж даль? Шалаш у самой дороги.
— Очумел?
— Ты, дед, может, сам не в тот шалаш влез?
— Я-то — в тот. Ты чего тут ищешь?
— Ничего. Ехал, зашел ночь проспать.
— Далеко ль ехал?
— А в Рязань.
— Вона! В Рязань дорога Окой, а ты сунулся лесом. Да и ездят по ночам не с добром.
— Я с Оки-то шел, как Перевитск объезжал.
— Добрый человек ночью городов не минует.
— Так где ж я?
— Ну, дай мне испить отвару.
Кирилл снова поднес, и дед отхлебнул из ковша.
