— Нет, — сказал Кирилл, — недосуг сейчас. Другой раз.
— Чего ж вел?
— Другой раз приду.
— Подь поснедай.
— Другой раз, Домна.
— Заладил. Не пойду домой одна!
— Я тебе муж, что ли?
— А чего ж мне дома одной сидеть?
Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.
— Ну, покорми, что ль.
Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.
Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.
— Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.
Как сразу свободно и хорошо стало.
Она села рядом, и они похлебали варева из одной чашки.
Кирилл смотрел на ее худощавую смуглую руку, лежащую на столе, и положил на эту руку свою ладонь.
Но Домна отодвинулась:
— Ой, нет!
— А что?
— Не венчаны.
— А ты попробуй.
— Смотри, сгоню.
— А повенчаться хочешь?
— Думаешь, он не вернется?
— Не знаю.
— А ты говорил: вернется.
— Не знаю.
— Ой, пожалей меня.
Он погладил ее по голове неловкой рукой. Потом обхватил и прижал к себе. Но она отбилась.
— Сгоню! — Поправив сарафан, встала. — Ну, что чинить? Сымай.
Он вдруг поднялся.
— Не надо.
В пояс поклонился ей:
— Благодарствую, Домнушка, за хлеб-соль.
— Не взыщи.
Не сводя с него глаз, она стояла посередь избы. Он пригнулся, пролезая в дверь, и не услышал за собой ее шагов. Стоя за дверью, он обернулся и увидел ее на том же месте.
— Чего ты? — спросила она.
— Так, взглянул.
— Слышь-ка!
— Ну?
— А ежли — женишься?
— Ежли что?
— Ежли его убьют.
— Не знаю.
— Ну ступай. Да дорогу ко мне запомни.
— А зачем?
— Ежли его убьют…
— Ладно.
Туман как будто редеть стал. На тесовых крышах густыми пятнами зеленел мох. На берегу Оки горбились бани. По дыму, сочащемуся меж тесовин в крыше, видно было, что бани топятся.
В предбаннике было людно, трудно пробиться. Одетые и голые теснились, слушая парня, которого посылали разузнать новости.
— А на торгу, — рассказывал он, — татарина поймали. Вот истинный бог! Сам видел!
— Кто ж таков?
— А Сысой-шорник. Вот кто!
— Вот сучий сын! Кто б мог подумать? — удивился хилый голый старик, прикрывая веником срам.
Кто-то переспросил:
— Сысой? Ух и язва был!
— Татарин! — объяснил поп. — Они все злы на христиан.
— А попов татары милуют, — ответил Кирилл, — знать, за христиан не чтут!..
— Ох, я тебя за эти слова…
— А что? — спросил Кирилл, трогая рукоять кинжала.
— Да слова как слова! Что в них такого? Благослови тя бог! — ответил поп.
— Ну ин и добро, что заспешил: мне место ослобонилось! — одобрил Кирилл.
— Да он что-то забыл помыться. Только было раздеваться сел! — сказал банщик.
— Звонить побежал.
— Чего?
— О поимании супостата Сысоя благодарственный молебен служить.
— А! — догадался банщик.
Едва вошел в парню, тело запахло лесом, смолой, дегтем и ладаном, пока не домылся до нежного аромата тела.
Кирилл хлестал себя веником, и кожа зарозовела, заблагоухала березой. А парня пахла дымом и сыростью, мутная склизь текла со стен, и скамья, на которую сел, осклизла. Но он лил на себя воду, воду Оки, реки, на которой жила Анюта.
«А может, и она теперь тревожится? Куда ей идти, если и впрямь побегут из города?»
Он вышел в застланный свежей соломой предбанник, напился воды из ушата. И оделся.
Пока он мылся, прояснело. К западу текли низкие облака, и в прорывах темнела густая синева августовского неба. Но, как ни зорко вглядывались коломяне в заокские дали, дорога оставалась пустой, не было вестей от войска, словно никого и не было там, за сизыми шеломами лесов.
Это был час, когда Бегич перешел Вожу.
