— Хорошо прошло воинство, да како назад придет?
— Ведь не Литва липучая, не Рязань кособрюхая, не Мордва мордастая, а непобедимая конница Великой Орды движется на Русь!
Бабы, подвывая от ужаса, сладостно вслушивались в слова мужиков.
Люди стояли на башнях, и на звонницах, и верхом на верхах теремов. И все взоры были обращены за Оку. Но ничего никто не видел: стоял туман.
Кирилл шел, смутно распознавая улицы. По галдежу угадал площадь. Вошел в толчею и вник в ее говор. Он увидел спокойные глаза стригача, стоявшего в стороне возле пня. Кирилл обернулся к нему, быстро решился:
— Ну-ка, волосы обкороти да бороду справь.
Стригач подивился:
— Нонче народ не о том думает.
— А чего ж ты тут делаешь?
— Чево? Мое ремесло блюду. Иде ж мне быть, коли тут моя стригольня?
— А коли так, нечего зубами ляскать.
Стригач покосился на широкие Кирилловы плечи, на кинжал у ремня и заспешил:
— Сядь на пень.
— Сел. Ты новгородец, что ль?
— Я-то? По чем спознал?
— Говор слышу.
— Бывал ли у господина Новгорода?
— Стриги, стриги.
Мастер туго обвязал тесьмой Кириллову голову, а узелок дал в зубах держать. По линии тесьмы срезал волосы. Вышло ровно и складно.
Молодая баба, бездельная, как и все в эти дни, остановилась поглазеть:
— Чего ж надумал — в такую страсть лепоту наводить!
— Тебе, видать, невдомек, зачем борода из человека растет.
— А зачем?
— Баб под мышками щекотать.
— Ой, срамной какой!
А не уходила, присматриваясь к его лицу.
— Аль во сне меня видела?
— Запамятовала.
— Увидала б, запомнила.
— Вот пристал!
А все смотрела карими тихими глазами.
— Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!
— А с чего!
— Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.
Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:
Ой, не могу я слез удержати,
Самоскатные росинки утирати:
Увели тебя, удалую головушку,
В чужую во дальнюю сторонушку,
С молодой женой тя разлучили,
От малых детушек тя отрешили…
Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:
— Ну, дура!
— Как мне теперь быть, может, уж и нет его!
— А он там, что ль?
Она покачала головой, глотая слезы:
— Там.
Кирилл твердо сказал:
— Вернется!
— Ой, откуда ты знаешь?
— Слыхал.
— А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?
Кирилл еще раз сказал:
— Не плачь: вернется.
Она недолго в оду мала:
— Ну, пущай.
Кирилл сказал:
— А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.
— Нехорошо! — осудила коломянка.
— Да ты с земли-то встань. Изваляешься!
— А кому до меня дело? Поспею, встану.
— Ну, сиди.
Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.
В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны. Стричься сел, все любопытствуют, — словно один за всех голову на плаху кладет:
— Испакостил бороду!
— А кудревата была, окладиста, — сказал козлобородый шорник.
— На чужой каравай рот не разевай, — ответил Кирилл.
Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.
— Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.
— Какие такие татары, козел?
— А как ты меня назвал? — Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.
Подстриженный Кирилл встал во весь рост.
— Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…
Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:
— Спужался!
— Татарский хвост. Держи его! — крикнул Кирилл.
Кто-то в толпе подхватил:
— Держи!
И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе. Она уж горевала:
— Поймают окаянного?
— А как тебя звать-то?
— Домной.
— Я мнил — Коломной.
— Норовишь обсмеять?
— Ты постой, не уходи.
— А на что ты мне?
— Порты зашить.
— Неохота домой идтить.
— А что?
— Пуст дом.
— А дети?
— Прибрал бог.
— Еще будут.
— А ныне-то пуст.
— Все об муже сохнешь?
— Ну его!
— А что?
— Да ну, пойдем! Зашью.
Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.
