Он вспомнил о Дмитрии, и сердце его облилось яростью:
— Казним строптивых рабов! Они забыли о великой силе Великой Орды!
Маленький, он прыгал на своем ковре, поворачиваясь на все стороны, чтобы через головы ближних рассмотреть лица дальних своих союзников.
Его охватило нетерпение. Он приказал наутро трогаться вверх по Дону — этот путь, как стрела, летел к Москве.
И каждый день прибывали и отбывали гонцы, присоединялись новые князья и племена. Шли к Мамаю его подданные, шли нанятые. Пришла лихая тоурменская конница на тонконогих, как лани, конях.
Огромное кочевое море медленно ползло вверх по Дону.
Тридцать восьмая глава
ОЛЕГ
Олег прошелся по своему каменному терему. Мягкие сапоги неслышно ступали по пушистым коврам. Снаружи зной, а внутри прохлада и полумрак.
Перед огромной иконой всех святых горела большая голубая лампада. В доме еще пахло ладаном от недавних панихид — у княгини Евфросиньи умерла мать. Умерла ко времени — новый дом всегда мертвец обновляет, но покойница умерла вдали от этих мест, и — кто знает? — очистила ль ее смерть место живым в этих стенах. А может быть, и не умерла б, если б Евфросинья не забыла в новые печи из старых жар перенести.
Он подошел к иконам. Угодники, выписанные византийской кистью, радовали глаз гибким сочетанием линий, слиянием ярких красок в единый узор.
Он смотрел в седые бороды, стекающие по ликам, как струи воды, в изможденные лики великомучеников, в смуглые, нездешние скулы древних христианок, целомудренно закрытых эллинскими покрывалами.
Он ходил один, полный тоски и смятения.
Много лет готовил он поход на Москву. Еще с Титом Козельским они однажды всю ночь разговаривали: сидели на теплой печи, была зима, смотрели, как обмерзло окно, и разговаривали… Много было надежд, и каждая казалась выполнимой: взять и уничтожить желторотого Дмитрия. С той поры минуло много лет. Но мечта осталась.
Он подготовил все. Всю эту зиму переговаривался с Мамаем. Переговаривался с Ягайлой, многое забыл и уступил ему. Сговорились двинуться воедино, и, казалось, нет в мире силы, равной их совместной силе.
Он отошел от икон, сел у окна за резной ореховый налой, на котором любил читать и временами переписывал греческую «Александрию». Пришла весть, что Мамай кочует по реке Воронежу. Зачем он спешит — не терпится? Ведь уговорились на сентябрь, а теперь лишь июнь, последние дни светлого, зеленого июня.
Он достал плотный листок бумаги и быстро написал в Литву. Он напомнил Ягайле о сроках и посоветовал готовиться прежде времени. Его охватило сомнение — не задержится ли Ягайла, не случится ли какое препятствие? Лучше раньше времени собраться вместе. А не заколеблется ли Ягайла, не припадет ли слухом к словам лукавых советников? Он быстро приписал:
«А Дмитрий, едва сведает о Мамаевой силе да о нашем союзе с ним, обезумеет, кинет свою Москву, убежит в дальние места, в Великой ли Новгород, ли на Двину, а мы сядем в Москве, ли во Владимире и, когда хан придет, встретим хана с большими дарами, упросим не рушить городов наших и, как сулился хан, получим ярлыки — ты, государь князь великий Ягайла Ольгердович, возьмешь себе к Вильне свою половину Московской земли, а я к Рязани — другую. А посему надобно нам соединиться до времени, чтобы разом по Дмитриевым следам в княжество его вступить и на стол его сесть».
Он обернул письмо шнуром, запечатал красным воском и недолго подержал в руках прозрачный желтоватый свиток.
Приоткрыв дверь, велел отроку позвать боярина Епифана Кореева. Во дворе ярко сиял день, и в окно были видны ладьи под красными и синими парусами, идущие вниз к Оке.
Боярин вошел, накланялся, остановился у двери.
— Здоров буди, государь.
— Епифан Семенович, в Литву те шлю.
— Дорогу знаю, Ольг Иванович.
— Грамоту сию Ягайле свезть. Да чтоб скоро.
— Сам ведаешь, мешкать не приобык.
— Так с богом, Епифан Семенович.
— А изустного ничего передать не велишь?
— Да коли понадобится, сам скажешь: надо, мол, не мешкать.
— Понимаю, государь. Нонче ж выеду.
Они попрощались. Но Кореев задержался.
— Там весть, государь, была. Будто Мамай уже двинулся с Воронежа. По Дону кочует.
