— Мне сделали, лично мне! — сказал я, глядя на него в упор. — Более двух тысяч дней неволи… Приговор… Это было давно, но было. Если чуть-чуть напряжете память, обязательно вспомните, должны вспомнить. Я подожду…
Наступила долгая пауза. Судья Пырьев всматривался в мое лицо, но так и не узнал меня. И не мудрено, ведь прошли годы, да и вид мой был уже не тот.
— Не помню, — выдохнул он. — Ей-богу, не помню, господин Вис… — Он запнулся, не зная, как меня величать теперь.
— Даже так? — усмехнулся я. — Уже Бога упомянули, это хорошо. Пе-ре-вос-питываетесь, Илья Григорьевич, перевоспитываетесь… А меня, знаете ли, все по пресс-хатам бросали, к махновцам разным, беспредельщикам. И тоже для перевоспитания, что характерно. Знаете, что значит пресс-хата? Не знаете? Ну это просто — камеры, где сидят людоеды и палачи из заключенных. Они за пачку чая и курево человеку кости ломают, насилуют, бьют. Негодяи, одним словом, звери, почти маньяки… Вот и пришлось мне выкручиваться, Илья Григорьевич, уходить от перевоспитания, так сказать… Два раза толковые негодяи попались, есть и такие, хитрые — и вашим, и нашим. И чай у них, и я цел. Побаивались братву, дурили ментов по-своему, а вот в третий раз наклад очка вышла, сбой… Подумали менты, хо-рошо подумали… И попал я, Илья Григорьевич, как хер в рукомойник, простите за выражение. И срыва вроде нет, и сдаваться никак, мать их туда! Для таких вот случаев и держат урки лезвие во рту, лезвие или половинку опаски. Если удастся пронести. Я пронес, повезло. Ну и начал я обороняться от этих злодеев всеми правдами и неправдами, как мог. Они — меня, а я — их. У них — сила, во мне — дух. И безысходность, полная безысходность: на кону честь, а может, и жизнь. Кости-то срастутся, прилепятся, а вот задница и имя — увы. Порезал троих, сильно порезал, Илья Григорьевич, но уцелел. Истинный крест уцелел, хотя и досталось мне… И вот суд… Это меня, значит, судят за преступление, бандита. Менты рады, наконец-то! Им-то тех не жалко, хер с ними, им лишь бы мне добавить сроку и в крытую отправить. А те что? Дичь, другие найдутся! И хоть прав я был кругом и по совести, хоть не виновен, вашу мать, а врезал ты мне, Илья Григорьевич, аж шесть годков, с плеча. Теперь помнишь или продолжать?
По лицу Пырьева пробежала черная тень. Он просто сник и опустил голову, уставился в пол.
— Я спрашиваю, вспомнил или нет? — повторил я свой вопрос.
Он молча качнул головой, вспомнил, значит.
— Ну, есть что сказать, или я действительно был виновен тогда?
— Нет, — прошептал гад, — кажется, нет.
— Громче, чтобы эти слова слышали хотя бы стены! Чтобы ты и такие, как ты, слышали их и на том свете… Чтобы тысячи и десятки тысяч бедолаг, кого вы затолкали на нары, знали — есть и на вас судия, есть!
— Нет, — произнес он громче. — Нет!
— И тебя никто не принуждал выносить мне такой приговор?
— Нет. Но я не смог бы опровергнуть выводы следователей, мне не позволили бы отправить дело на доследование. Судить надо было администрацию лагеря… И прокурора… Тогда это было сложно, очень сложно…
— Не принято, опасно, понимаю. Меня осудить проще, во всех отношениях проще. Веры тебе никакой нет, пиши, голубок, хоть на Луну, не допишешься все равно. М-да… И нечего выяснять по большому счету, нечего!..
Я сознательно надолго замолчал. Я пил из него кровь по капельке и со знанием дела, как когда-то пил ее из меня он. Еще не время раскрывать карты, поиграем на нервах. Он тоже молчал, ждал, что скажу я.
— А скажите, Илья Григорьевич… — мне надоело наконец стоять молча, — вы в самом деле верите, что вам ничего другого не оставалось, или просто спасаете свою шкуру? Вы ведь понимаете, что привезли вас сюда неспроста и не для бесед, к тому же я полностью раскрылся…
— Да, понимаю, — быстро ответил он. — Но зачем тогда весь этот разговор? Так или иначе, вы меня уже не выпустите отсюда. Что бы я вам ни сказал…
— Вы так полагаете?
— Скорее всего, так и будет. Я уже не мальчик и своё отжил.
— Возможно. Однако в каждом правиле имеются исключения, насколько вам известно. Все будет зависеть от ваших показаний. Надеюсь, вы не против такого определения. Показаний, да?
