Ну, эти-то были, конечно, не львы. Не хочется говорить – кто именно! Бездна, толпа, орава людей, которые с утра до ночи полощут нам, несчастному безмозглому гумусу, наши несильные мозги, – министры, депутаты, банкиры, миллионеры, обозреватели, телеведущие и еле ведомые генералы и академики. Эстрадная попса – вся! Тьма баб, сверкающих брюликами, как догорающий бенгальский огонь. И отдельно гуляла какая-то неведомая мне молодая поросль этой прекрасной жизни – шальные девочки полусвета и томные мальчики полутьмы.
Все пили, шутили, говорили одновременно, обнимались, хохотали, толкались – они общались. Наверное, им было хорошо здесь – на свободе, а не в тусклой пыльной мгле телевизионного ящика.
Кто-то мягко положил мне руку на плечо. Я обернулся – Лена!
– Ну что? Не нравится? – спросила она со смешком.
– Как такое может не нравиться? – возмутился я. – Просто, моя нежная Кисса, я чужой на этом празднике жизни…
– Не привык пока… Это называется парти, большая тусовка. А теперь возьми-ка себя в руки!
– А что такое? – озаботился я.
– Следи за своим лицом – у тебя такое выражение, будто ты хочешь у них у всех проверить документы…
– Может, не помешало бы?
– Это не твоя забота сейчас! И поверь мне на слово – у них документы лучше, чем у тебя.
– Наверное, – сразу согласился я. – И скорее всего их больше…
– А вон идет мой драгоценный папаша! – воскликнула Лена. – Хочешь, познакомлю?
– Лучше в следующий раз, как-нибудь при случае… – зажевал я резину.
– Как хочешь, – легко согласилась Лена. – Я тебе хотела сказать, что в смокинге ты – полный отпад! Не жалко даже девичьей чести…
Она ласково провела ладонью по моей руке, задержалась на запястье и вдруг резко спросила:
– А где твой браслет?
– Хитрому Псу подарил…
– Амулет? Подарил свой амулет? – потрясенно смотрела она на меня.
И тут я испугался, потому что из ее круглых распутных веселых глазищ брызнули слезы – прозрачные блестящие горошинки, кипящий град.
– Господи! Ну как же можно быть таким раздолбаем! Это же не безделушка! Сережа, это ведь твой оберег, твое заклятие, щит небесный! Зачем он Серебровскому – он сам кого хошь убьет! Сережа, как можно быть таким дураком! Ты ведь больше не мальчик! Вы не ремарковские товарищи, вы не индейцы во дворе! Страшная жизнь вокруг идет…
Я обнял ее, прижал к себе, и она, всхлипывая, шептала:
– Обвей меня на руку, опояши, как поясом, положи щитом на сердце…
Мы стояли, обнявшись, посреди этой бушующей, хохочущей, гудящей толпы, я видел, как люди с удивлением смотрят на нас – они нам завидовали, играла громко музыка, полыхали огни в сгустившейся синьке вечера, хлопали пробки шампанского. Где-то за домом кричали: «Мракобес! Мракобес!»
Лена тряхнула головой.
– Извини, глупо получилось! И не знала про себя вовсе, что я, оказывается, такое нежное животное…
– Не уезжай без меня, – попросил я.
– Идет… Я тебя найду к концу гулянки.
Я слонялся между столов, и даже выпить не хотелось – уже перегорел. Кричала, шутила и смеялась публика, и хотя между нами не было стекла телеэкрана, все равно они обитали отдельно от меня, они, разбившись на группы, жили там, в зазеркалье.
Серебровский говорил тост в микрофон, и толпа сразу затихла, нишкнула.
– За Россию! Выпьем за нашу родину! И за «РОСС и Я» – наш большой дом! Сейчас наша страна тяжело больна. Так болеет могучий богатырь, которому нерадивые врачи по ошибке перелили кровь другой группы. От нас зависит превозмочь эту хворь! Мы должны явить миру нашу державу снова в ее обычном блеске и мощи! За Россию!..
Заорали все «ура!», загомонили, затопали, в ладоши захлопали, гости дружно сделали патриотический бульк.
А кто-то в саду кричал: «Мракобес! Мракобес!» Какого черта, его же заперли в Сашкиной спальне?
Я сидел в беседке и от скуки жевал дыню, когда вошел, качнувшись на пороге, Палей.
– Добрый вечер, Сережа, – сказал он, и его голос странно, тягуче плыл, будто на сломанном магнитофоне.
– Здравствуйте, Вениамин Яковлевич, присаживайтесь, – вежливо предложил я и только тут разглядел, что он давно и тягостно пьян.
– Я хочу с вами попрощаться, Сережа. Я завтра отбываю…
