— Оставь ее в покое, уродина, — говорит бритоголовый, делает два быстрых шага и наносит удар.
Сумкорез увертывается от удара и выбрасывает левую руку, как сокольничий выпускает свою хищную птицу. При всей своей упитанности имп быстр и энергичен. Он прыгает прямо в лицо громилы. Но тварь за воротами оказывается еще быстрее. У нее длинная гладкая бледная шея и маленькая головка с челюстями, что распадаются, как у змеи. Широко растянувшись, челюсти хватают жирного импа в полете и заглатывают целиком. Сумкорез, соединенный хвостом импа с сожравшим его ревенантом, вопит от страха; компаньон девчонки не упускает шанса и врезает ему прямо в лицо. Сумкорез сразу падает, капюшон его слетает, бейсбольная кепочка сваливается, и я вижу, что он — девушка с тонким бледным лицом и светлыми волосами, коротко и неровно подстриженными.
Страшная морда ревенанта дергается в ее сторону, девушка пронзительно вскрикивает и пытается отползти. Бритоголовый, совершенно не замечая видения, пинает ее в бок и пнул бы еще раз, если б я не остановил его, вытащив клинок из своей пустотелой трости.
— Блефуешь, сука, — говорит громила, глядя на ярд гравированной стали в моей правой руке.
Я шагаю ближе и коротким ударом перерубаю пуповину, что привязывает сумкореза к ревенанту. Он всасывает отрубленный кончик, словно длинную макаронину, и поворачивается ко мне. Какими бы человеческими качествами он не обладал когда-то, они исчерпались очень давно, оставив только слепой, бездонный голод. На краткое мгновение, когда я, угрожая своим клинком, неудачно пытаюсь отогнать его, он проникает ко мне в голову, и меня сотрясает внезапная, замораживающая головная боль. Тварь отступает и смотрит на меня, потом ее крошечная головенка с широкой пастью, наподобие глубоководных рыб, что сплошь только зубы и брюхо, дергается в сторону и щелкает зубами на сумкореза.
— Твой дружочек, — говорю я, отмахиваясь клинком от быстрых, змеящихся движений ревенанта. — Он хочет то, что осталось от твоего дружочка.
Громила, все еще совершенно не замечающий драму, думает, что я угрожаю ему, и отвечает, что сейчас задаст мне хорошую трепку, если я не уберусь ко всем чертям. Подружка дергает его за руку и говорит, чтобы он все это бросил, через секунду он плюет под ноги и говорит, что если увидит меня еще раз, то заставит съесть мой поганый меч, и, получив сатисфакцию, позволяет увести себя прочь.
Ревенант делает выпад на сумкореза челюстями, которые теперь раскрываются широко, как у акулы. Я хватаю ее запястье, отрываю комковатый остаток хвоста импа и швыряю монстру, который цапает безделицу в полете и удаляется быстро, как молния. Я подбегаю к мосту, гляжу через парапет и вижу, как что-то слабо светящееся и очень длинное плюхается в черную воду канала.
Сумкорез сидит посреди дороги, глядя, как я иду к ней. У меня пошла носом кровь, после того, как тварь на мгновение побывала у меня в голове. Я промокаю кровь платком, складываю его, протягиваю руку и говорю девушке, что самое лучшее для нее — пойти со мной.
* * *
Хотя она явно испытала большое потрясение, девушку благословляет упругость юности, и вскоре она начинает оправляться и принимать свой, по-видимому обычный, вызывающий вид угрюмого неповиновения. Из ее более или менее односложных ответов на мои расспросы я узнаю, что зовут ее Миранда, что ей шестнадцать, что она живет поблизости с матерью в муниципальной квартире, что с другой девушкой, Лиз, они соседи, и что они оставлены сами на себя, потому что их матери вдвоем уехали на отдых.
— Этот тип, с которым она ходит, хочет ее только ради одного, — говорит Миранда. — Вот почему…
— …ты хотела ей помочь. Здесь нечего стыдиться. Заботиться о других превосходное качество.
— Я сглупила, — бормочет она. — И меня пнули по голове.
— И ты потеряла своего дружочка, но я уверен, что довольно быстро ты найдешь другого.
Она глядит на меня из-под козырька бейсбольной шапочки. Она маленькая, тощая и уже ожесточенная дорогами мира: она того типа, что не изменился с тех пор, как римляне впервые сделали Лондон столицей самой северной части своей империи, дитя, «выросшее на камнях», в броне струпьев и шрамов, наросших на душе, в броне преждевременного цинизма.
