— Благо?
— Благо, — сказал Ленин и улыбнулся вновь. — Оно служит интересам большинства.
Теперь встал Репнин, он почувствовал, что этот невысокий человек с выпукло-сильным лбом и быстрым взглядом, непобедимо веселый даже в эту воинственно-суровую пору, очень хорошо понимал, что происходит в мире, верил в свою большую веру и, главное, знал, что надо делать, только он и знал сейчас во всем мире, во всем бесконечно просторном мире, что ему надлежит делать.
— Но вы повели за собой это большинство, не сказав ему всей правды. — Репнин на миг задумался, опустив глаза. — Вы не дадите ни земли, которую народ жаждет, ни мира, по которому народ исстрадался.
— Мы дадим ему и землю, и мир… Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, это отступничество? — Ленин вернулся в свое кресло. — Кстати, о мире, — продолжал Ленин, он понимал, как труден для Репнина этот вопрос, и не настаивал на ответе. — Мы предполагаем предать гласности все тайные договоры. Никакая злоба врагов не остановит нас на этом пути. Пусть народ видит, зачем его гнали на убой. Нам необходимы совет и помощь человека, который знаком с правовыми нормами, знает тексты… — Ленину казалось, что Репнин помрачнел, но теперь он хотел досказать то, что начал. — Помогите нам в этом.
Репнин поднял глаза — за окном неярко, но все более зримо светились купола.
— Сказать вам «да», значит, отречься от прошлого и будущего, — ответил Репин.
— Прошлого — да, но не будущего.
Репнин забеспокоился.
— Простите, — произнес он дрогнувшим голосом и умолк: надо было набраться сил. — Но, быть может, вы меня приняли за кого-то иного? Я Николай Репнин, русский дворянин, вице-директор второго департамента Российского министерства иностранных дел… Вы не ошиблись?
— А может, и в самом деле ошибся? Но тогда ваш уход из лондонского посольства, и объяснение с послом Бенкендорфом, и все, что в газетах получило название «репнинской истории», не было вызовом официальной России, а следовательно, протестом против войны?
— Мне была ненавистна эта война… Кроме слез и неслыханного позора, она ничего не дала России.
Ленин не сводил с собеседника глаз — он знал, все решится сию минуту.
— Но какой смысл вам вести себя так, как вы ведете себя сейчас?
Репнин медленно поднялся:
— Да, но это нечто совсем иное.
Они простились, и, уходя, Репнин осторожно закрыл за собой дверь, но прежде чем сделать следующий шаг, взглянул на стол, за которым сидела девушка, и увидел зеленую ветку в стакане. Он коснулся ладонью листьев и, вспомнив жест Ленина, точно такой же оберегающий, задержал на миг руку. Задержал и тотчас отнял, натолкнувшись на остро внимательные глаза человека, стоящего у окна.
— Знаю и я эту Медную гору, как, впрочем, и эсер Сладкопевцев, произнес человек, обращаясь к своему собеседнику. Во внешности этого человека, как показалось Николаю Алексеевичу, было нечто польское: узкое лицо, чуть удлиненный, с крупными ноздрями нос, лоб с зализами, темно-карие глаза, одновременно рассеянно-туманные и сосредоточенно-твердые, достающие до дна. — Из Верхоленска мы бежали вместе… «Червонный штандарт» был позже…
Странно, но все время, пока Репнин шел по длинному смольнинскому коридору, сопутствуемый молчаливой Еленой, он думал о человеке с остро внимательными глазами. Какая тропа привела и его в Смольный? Наверно, интеллигент-фанатик, борец за польскую свободу. Кирсановка Репниных стояла у тракта, по которому гнали поляков в Сибирь. Сколько помнит Репнин, среди них все была интеллигенты: бледнолицые с орлиными глазами, в желто-серой арестантской одежде. Наверно, и этот с бородой и зализами ходил длинным трактом в Сибирь.
Они покинули Смольный, когда туманное утро уже пробивалось к Петрограду. Всю дорогу Репнин не проронил ни слова. Нелегкие думы овладели им. Они были медленны, эти думы, точно невская вода, что видна была с Троицкого моста в расселинах льда, и, пожалуй, черны тоже, как она. Неожиданно пришла на память фраза Ленина: «Как вы относитесь к декрету о мире? Вы полагаете, что это отступничество?» Где-то здесь был ключ к беседе.
Репнин поднял воротник, точно хотел, чтобы густой мех отгородил его от всего, что лежало рядом: от столпотворения камней большого города, от снегов, от неба, от лилово-серой невской воды, от всего, что возвращало мысль и чувство к пережитому. Репнин хотел, чтобы глаза его видели только то, к чему была устремлена мысль, лишь это.
