Если Рузвельт в определенном смысле и учился, то его учителем в эти месяцы и дни являлся Уинстон Черчилль.
Когда У. Черчилль прибыл в Вашингтон на конференцию "Аркадия", он захватил с собой часть карт из знаменитой подземной "комнаты карт", которую можно назвать нервным центром Британской империи. Рузвельт проявил к "мини-комнате карт" чрезвычайное внимание и после отбытия английского гостя создал на первом этаже западного крыла Белого дома свою "комнату карт". На ее двери было написано "вход воспрещен", и действительно, здесь хранились самые большие американские секреты. Например, послания Черчиллю, Сталину и Чан Кайши направлялись через армейские службы связи, а ответы поступали через военно-морские каналы. Только в "комнате карт" содержался полный текст этой важнейшей переписки. Рядом лежала книга, называемая Рузвельтом "книгой магии" - послания противника, прочитанные американскими дешифровалыциками. Секретарь президента Г. Тьюли писала, что босса нельзя было оторвать от карт и сводок, он был к ним привязан "как утка к воде". Президент охотно посещал эту комнату, где быстро переставлялись флажки и где направление ударов на всех фронтах обозначалось, по меньшей мере, дважды в день.
Одной из особенностей дипломатии Рузвельта была интенсивная личная переписка с ведущими политическими фигурами своего времени, прежде всего с Черчиллем, Сталиным, Чан Кайши. А началось это так. На одиннадцатый день второй мировой войны Рузвельт послал письмо первому лорду адмиралтейства Черчиллю. "Дорогой Черчилль. Ввиду того, что я занимал подобный вашему пост в (первой) мировой войне, я должен сказать Вам, как обрадовало меня Ваше возвращение в Адмиралтейство... Я приветствовал бы Ваше согласие держать меня в курсе событий лично".
Эти строки способствовали активному обмену информацией между Рузвельтом и Черчиллем, ставшему одним из главных каналов осуществления рузвельтовской дипломатии. В их более чем 1700 посланиях содержался анализ дипломатической обстановки, итоги обсуждения стратегии ведения войны, дискуссия о будущем мире.
Рузвельт и Черчилль волею обстоятельств стали крупнейшими деятелями дипломатии своего времени. Напрашивается их сопоставление. Многие, близко знавшие их, утверждают (как, в частности, врач Черчилля - сэр Чарльз Уилсон, будущий лорд Моран. - А. У.), что их объединяла только совместно ведшаяся война, что их союз был "браком по расчету". Общей виделась лишь очевидная человеческая незаурядность и исключительная погруженность в себя. Исследователи предпочитают говорить об их отношениях не как о "дружбе", а как о "партнерстве". Так, историк Дж. Лэш вынес это определение в заглавие своей книги: "Партнерство, которое спасло Запад". Но во взаимоотношениях этих двух политиков было много и личных эмоций. Черчилль, будучи на восемь лет старше Рузвельта, являлся членом британского кабинета в то время, когда Рузвельт еще выпускал студенческую газету. К моменту их личного сближения он уже четыре десятилетия находился в центре британской и мировой политики, но обращался к Рузвельту всегда с подчеркнутым пиететом: "Мистер президент", тогда как послания Рузвельта начинались обращением "Уинстон". Рузвельт с завистью говорил о литературном таланте Черчилля. "Кто пишет Уинстону речи?" - таким был первый вопрос Рузвельта Гопкинсу, вернувшемуся из Лондона в начале 1941 года.
Черчилль так впервые представил Рузвельта в своей "Истории второй мировой войны": "У меня сложилась сильная привязанность, которая росла с годами нашего товарищества в отношении этого крупнейшего политика, на протяжении почти десяти лет утверждавшего свою волю на американской политической арене и чье сердце, казалось, отвечало столь многим импульсам моего сердца".
Заметим осторожность Черчилля. Он не пишет о великом вожде западных демократий, о превозмогшем немыслимое инвалиде, об идеологе "нового курса" и т. п. Черчилль лаконично выразился лишь о "крупнейшем политике". Стиль Рузвельта очень отличался от стиля Черчилля. Последний, если верить мнению Морана, был мало обеспокоен эффектом своих речей, это был своеобразный способ самовыражения. Напротив, Рузвельт всегда думал прежде всего о том действии, которое возымеют его слова на массу населения. Его метафоры всегда были рассчитаны не на историческое красноречие, а на непосредственный импульс к действию.
