— Заходи, Зет, я сейчас. — Он исчезает в темных недрах квартиры.
Расположившись в кресле неопределенного цвета, осматриваю «апартаменты». Потертые паркетины, неплотно примыкающие друг к другу, покосившаяся тумбочка, заваленная стопками журналов и газет, с фарфоровым конькобежцем на вершине. Полдюжины уродливых масок из папье-маше, пришпиленных к выцветшим фотообоям, изображающим морские волны, накатывающие на берег мечты. Огромный кактус в кадке, долго и мучительно умирающий, но отчаянно цепляющийся за жизнь всеми своими колючками, присыпанными пылью. Хитро придумано. Даже если кто-то излишне любопытный и сумеет проникнуть в резиденцию Харона через бронированную дверь и зарешеченные окна, то, узрев обстановку запустения, увядания и тихого отчаяния, вдохнув аромат просроченных лекарств и несвежей одежды, он, брезгливо поморщившись, тут же ретируется.
Харон возвращается с кухни, неся в руках две чашки с кофе. Я взглядом спрашиваю: это можно пить или тоже для антуража?
— Не беспокойся! — ухмыляется старик. — Кофе-машина стоит дороже, чем эта халупа.
Делаю глоток из чашки с отбитой ручкой и соглашаюсь — действительно кофе отменный. Харон ерзает в своем кресле, ему явно не терпится, чтобы я начал свой рассказ.
— Ну, как собеседование? Выглядишь ты не очень. Тебя там что, пытали?
Выкладываю ему все про вчерашние испытания, про кислотный конверт, про картину со странной интерпретацией всадников Дюрера. И конечно, про симпозиум с участием богов и свою отчаянную медитацию в финале. Старик нетерпеливо кивает головой с таким видом, будто подобные истории ему приходится слышать каждый день. Однако при упоминании кислоты он вдруг проявляет интерес:
— Ты уверен, что это был психоделик?
— А что еще?
Харон достает телефон, чтобы быстро отправить кому-то сообщение, затем, с минуту подумав, произносит:
— Вообще это довольно странно — накачивать чем-то претендента на должность во время первого интервью. Тебя о чем-то спрашивали? Все помнишь отчетливо?
— Это было не интервью. Мы перекинулись парой фраз с ассистентом. А потом он всучил мне этот конверт и слинял.
— Мне не до конца ясно, что ты такого сделал, что они посчитали тест пройденным? Сел в позу лотоса? Обычно от претендентов на должность требуется нечто большее.
— Сам не понимаю. Я просто делал то, что сказал мне Будда. Ну, по крайней мере, так, как я его понял…
— Ты имеешь в виду Будду, нарисованного на стене?
— Для меня это был совершенно реальный Будда. Даже сейчас, когда кислота не действует, он кажется мне настоящим.
— Ладно. Главное, что ты успешно прошел тест. Далее тебе предстоит встреча с главой их креативного департамента Паоло Рамбаном. Второй человек в компании, после главы корпорации. Но, насколько я понял, он просто исполняет то, что ему поручает Саул Гаади — наша темная лошадка, о которой почти ничего не известно. Тебе удалось что-то про него найти?
Я делюсь немногочисленной информацией, которую сумел собрать. Еще вчера я закинул задание своему другу по имени Сумо, обширные связи которого, помимо прочего, охватывают инфодилеров и хакеров. Разумеется, я не стал сообщать ему, почему интересуюсь Саулом. А он, естественно, не стал задавать лишних вопросов.
Итак, основатель «Транс-Реалити» появился на свет пятьдесят шесть лет назад в Иране. Происходит из небогатой, но интеллигентной семьи: отец — банковский клерк, мать — школьная учительница. Одни источники сообщают, что Саул — перс, другие записывают его в курды, а третьи — в берберы. Как бы то ни было, мистера Гаади можно с уверенностью назвать гражданином мира, поскольку он много путешествует, владеет недвижимостью на разных континентах, а также свободно говорит на нескольких языках: английском, арабском, французском, фарси, малайском и иврите. Жена Саула, француженка, умерла от рака мозга девятнадцать лет назад, с тех пор он не женился, и о его личной жизни ничего не известно. Его двадцатипятилетняя дочь Катрин в корпорации появляется редко и на светских мероприятиях интервью обычно не дает. Так что, принимает ли она участие в делах «Транс-Реалити», выяснить пока не удалось.
